19.12. <1942. Нью-Йорк>
Вечером ужинал с Петер в «Брюсселе». Владелец из Асконы. Великолепная копия Сезанна, пейзаж в Эстаке, в баре. Сразу домой. Петер рассказала историю блондина, еврея из Парижа. Его семья в Варшаве. Он выдавал себя с фальшивыми документами за арийца, француза. Нацисты ушли. Откликнулся на призыв сталелитейных заводов Мангейма, которые искали рабочих для Варшавы. Был принят. Работал несколько месяцев. Завел знакомства среди нацистов. Однажды ему удалось вместе с ними побывать в гетто. Так несколько раз. Месяцы. Наконец на одной из улиц. Какой-то дом. Странный дом — ему захотелось заглянуть внутрь. Сделал это. Увидел в квартире своих родителей уведомление: еврей Х, еврейки Y, Z — расстреляны по распоряжению такого-то… Произошло несколько дней назад. Работал дальше. Через восемь месяцев отпуск. В пломбированном вагоне через Германию. Париж. Бежал в неоккупированную Францию. Марсель. Пришел в американское консульство. С ним были фотографии преступлений в Варшаве. Его не приняли, не поверив. Он остался в Марселе. Пытался через Испанию сообщить о себе, чтобы бороться.
Молодой Эттингер здесь. Мать из Парижа отправил в Варшаву. Не хотел оставлять ее квартиру в Париже. Возможно, он был выдан какой-то старшей арийской возлюбленной Эттингера, которая приехала в Марсель посетить его, спала в его комнате, все перерыла, обнаружила, что он собирается жениться, угрожала ему. Когда он получил визу, состоялся семейный совет. Решение: он должен ехать, постараться, чтобы его невеста и семья могли последовать за ним. Рассказывал о евреях, которые торговали на черном рынке на руинах Варшавы, в Марселе.
11.01.<1943. Нью-Йорк>
Вчера заехал за Наташей. Обедали в «Шерри Незерленд». Сидели в комнате. Возникнет ли снова в этом городе нежно, пьяняще, незнакомо любовь, в котором по ночам из подземных катакомб поднимается дым, в котором убивают театральных критиков на Пятой авеню, в котором едва ли возможно выйти в сумерках на прогулку, возникнет ли она снова, когда уже умерла, похоронена, раздавлена под обломками? Возникнет ли она, когда мы, наконец, спали вместе в эти нежные часы два дня назад? Как чудесно, что это, чего так часто не хватает, может стать для человека всем, изменить образ мыслей, заставить чувствовать кожей.
15.02.<1943. Нью-Йорк>
Дома. На улице очень холодно. Вчера вечером звонок Джун Блейк. Симпатичная девушка-лифтерша. Около двенадцати. Поднялся. Кто-то послал ей коньяк. Болтали до трех. Потом не знал, как пройти так поздно мимо портье в гостинице. Остался. До полудня.
После обеда Наташа, немного загорелая, блаженная, на один час. Звонок Р. Зибер. Пума будет вечером с дочерью на радио. Бравый массовик-затейник перед ярмарочной лавкой. Передача: когда-то в гитлеровской Германии. Я теперь слушал по радио все передачи о войне. Тошнит от них. Как только что-то произойдет, это тут же передают мимы в радиобудке. Точно так же как в Голливуде мимы и продюсеры, которые это — еще теплое — перерабатывают под флагом патриотизма в бизнес. Как только где-то падет город, на его имени, еще полном крови и проклятия, ставят свой знак копирайта, чтобы конкуренты его у них не перехватили. Чтобы не убили.
Отвратительное замечание Клэр Бут об Уоллесе, «глобально» мысля, проявил чувства. Дерьмо эгоизма брызжет сквозь тонкое покрывало общей аварийной ситуации. — Ленд-лиз*, авиабазы, будущие авиалинии: в Англии строят слишком много истребителей, в Америке, напротив, бомбардировщиков, которые легко после войны можно будет переделать в транспортные самолеты. Ответная реакция Англии: английские авиабазы, которые сейчас используются Америкой, после войны больше не будут предоставляться Америке. Америка: больше не будет поставок по ленд-лизу. Милая склока, в то время как они почти не участвуют в войне, а русские тем временем сражаются и внимательно слушают. Какая еще будет война после войны! Какая жадность, жажда власти, жажда денег. И война, и возможная победа подвержены риску, уже есть препятствия, — звучат предупреждения в Англии и Америке об опасности русского наступления и победы.
16.02.<1943. Нью-Йорк>
Вчера вечером читал. Сборник Хемингуэя «Человек на войне». Немного снобистская идея и установка; писатель, который однажды побывал на войне и теперь говорит как знаток о танках, калибрах орудий и т. д. — представляя из себя то ли Клаузевица, то ли военного корреспондента для военного еженедельника. Читал «Семь столпов мудрости» Лоуренса, что превосходит всего воинственно надутого Хемингуэя.
Мечты: о драматических действиях. Кто-то объяснял мне, что каждое действующее лицо должно быть носителем какой-то идеи, которые потом должны сталкиваться друг с другом, друг друга прояснять или разрушать. Это показалось мне слишком простым. Таким простым, что я уточнил у других: не слышали ли они подобное — тогда каждый бы мог писать книги.
Этот Хе-мен-вздор — Хемингуэй — показывает границы, которых я не видел прежде. Которые теперь постепенно проясняются. И в частой жизни: охотник, спортсмен и т. п. Иначе у какого-нибудь Рембо — он никогда не писал новелл о своей жизни. Слишком много путешествий — это подозрительно. Ослабляет.
Ручей — много лет не видел уже ни одного. Ни одного родника. Никакой осени. Красного цвета.
20.02.<1943. Нью-Йорк>
Вечером учебная воздушная тревога. Серые громады домов в лунном свете, в потоке весенней ночи. Невидимые самолеты угрожают. Мир и покой учебной воздушной тревоги. Все движение остановлено. Мягкий свет сине-серой ночи. Тренировка смерти. Тишина.
Теплый день. Ранняя весна. Прогулялся по Пятой авеню и Мэдисон. После обеда Наташа. День рождения Р. Зибер. Позвонил ему. Ничего не послал. Странно для меня. Размышлял о себе.
04.03.<1943. Нью-Йорк>
Еще дома. Вечером читал. Сегодня Наташа. Размышлял о деньгах. Столько, сколько я трачу, я не смогу никогда заработать, если учитывать потребности Петер. Налоги слишком велики. Думал, война скоро закончится. Но кажется, что она затянется, по крайней мере, до конца 1944; если не дольше на Тихом океане.
Два часа ночи. Подо мной какая-то вечеринка. Американцы. Орут — и поют. Народ, который, веселясь, поет хором. Иногда часами. Громко. Не знают ничего другого.
Это самое простое. Тотчас гонит меня прочь. В этот момент они ревут над прерией.
22.03.<1943. Нью-Йорк>
Вчера поздно вечером у Людвига. Фердинанд Циннер с женой, Унру с женой. Унру читал главу из своего романа. Фантастично и визионерски, по-немецки. Страстно хотел признания. Кажется, что дела его идут очень плохо. Тяжелые времена, концентрационный лагерь, бегство во Францию. Никто не помог ему здесь, потому что он не еврей. Пошел с ними вместе в «Морокко». Позвонил Реве. Она пришла. Все ко мне. Пела. Людвиг заснул, поскольку не мог больше говорить. «Ройбенс». Доставил всех по домам. Далеко вверх по Гудзону. Перед этим высадил Реву*. Она упала, повредила колено. Вызвал врача. Доставил ее в пентхаус. Мужчина в купальном халате выскочил, извинился, исчез. Потом с Унру. Один обратно. Серая река с кораблями. Утро.
