«Жаль, что это не Джуд, – думаю я. – Тогда мне бы удалось осчастливить в этот вечер сразу двоих».
На сцене милая старушка заканчивает петь, и я хлопаю с энтузиазмом – но мое сердце его не разделяет. Зал, может, и переполнен добрыми флюидами, хорошей музыкой и большей щедростью, чем я могла себе представить, но мое сердце все равно разбито.
Я иду к выходу.
– А теперь перед вами выступит, – объявляет Триш в микрофон, – один из самых любимых и давних волонтеров Центра спасения. Добро пожаловать на сцену… Квинт Эриксон!
Я поворачиваюсь так быстро, что едва не теряю равновесие.
Нет, я, наверное, ослышалась…
Но вот же он, выходит на сцену. Нервно улыбается Триш, забирая у нее микрофон. Он явно напуган до смерти. Он откашливается и благодарно кивает в ответ на аплодисменты, сопровождающие его выход на сцену.
– Прошу прощения. – Он неловко взмахивает рукой перед публикой. – Вы все не заслуживаете той пытки, которой я собираюсь вас подвергнуть, но… это ведь ради благого дела, верно? Итак… поехали!
Раздаются добрые смешки. Ободряющие возгласы.
Играет вступление.
Мое сердце сжимается.
– Дорогая Пруденс… может, выйдешь поиграть?
[62]
Я слышу несколько вздохов и чувствую, что люди ищут меня глазами, а, когда находят, показывают на меня и перешептываются.
Квинт тоже оглядывает зал. И как только отыскивает меня, его взгляд остается прикованным ко мне.
У меня пересыхает во рту, и мелькает мысль, что я сгорю от смущения в лучах столь пристального внимания, но нет.
Я потрясена.
Я в восторге.
Я… лишь немного беспокоюсь, что это может означать не то, чего хочется мне.
– Солнце взошло, небеса чисты. Утро прекрасно, так же, как ты. Дорогая Пруденс…
Сердце бьется так сильно, что вот-вот выпрыгнет из груди.
Его певческий голос… не так чтобы хорош, надо признать. Но то, как он смотрит на меня, и то, как он краснеет и как сбивается на втором куплете, заглядывая в текст на мониторе, и то, как он выглядит таким взволнованным и таким смущенным, и как все равно каким-то чудом умудряется снова найти меня в толпе…
Я. Под. Гипнозом.
Песня заканчивается, и я осмеливаюсь перевести дух. Возможно, это мой первый вздох с тех пор, как он поднялся на сцену.
Квинт откашливается и кладет микрофон на стойку. Он отступает вглубь сцены, словно не в силах сразу уйти.
Публика взрывается аплодисментами, как это бывает после каждой песни. Квинт непринужденно машет рукой – о, что вы, но, впрочем, мне приятно! – обаятельный как всегда, и уходит со сцены.
И, прежде чем я осознаю это, мои ноги сами несут меня вперед, между столами.
Его губы подрагивают в улыбке, когда он видит меня. Он выглядит болезненно неуверенным, но в то же время полным надежды.
– Я попробовал твой трюк, – говорит он, когда мы приближаемся друг к другу. – Мысленно говорил себе, что это только четыре минуты твоей жизни, Квинт. Ты сможешь пройти через это. Но это только мне кажется, или та песня действительно длится часа два?
– Песни всегда кажутся длиннее, когда ты там, на сцене. Я называю это искривлением времени в караоке.
– А теперь скажи мне. – Его ресницы на мгновение опускаются. Голос звучит тише. – Только честно. Как я справился?
Я не знаю, что сказать. Я едва могу думать, не говоря уже о том, чтобы связать пару слов.
И тогда меня разбирает смех. Смутившись, я зажимаю рот рукой.
Квинт морщится:
– Что, так плохо?
– Нет, – говорю я, осмеливаясь сделать еще один шаг. Он засовывает руки в карманы и тоже делает шаг ко мне. – Я имею в виду, что ты, конечно, не Джон Леннон. Но я слышала и похуже.
– Принято. – Он зажмуривает один глаз. – Мы можем поговорить? Хм… где-нибудь в другом месте?
Я делаю глубокий вдох и киваю.
В зрительном зале пусто, и как только Квинт закрывает за нами дверь, воцаряется зловещая тишина. Я прохожу немного вперед между рядами, чувствуя, что мне нужно пространство, чтобы унять бешено колотящееся сердце. Наконец я поворачиваюсь к нему.
Он стоит, прислонившись к двери. Выражение его лица прямо-таки измученное.
– Я был чудовищем, – говорит он, прежде чем я успеваю что-то сказать. – Я был отвратителен. Я пытался сделать тебе больно, наговорил кучу гадостей, и… – Он глубоко вздыхает. – Я так виноват, Пруденс. Я говорил совсем не то, что думаю.
Я отвожу взгляд. Извинение звучит так неожиданно, так быстро вслед за его песней, что мои эмоции смешались. Я всего лишь клубок чувств. Я хотела этого извинения, правда, но оно не кажется мне выстраданным. Не совсем. Еще нет.
– Ты в этом уверен? – спрашиваю я.
– Пруденс…
– Нет, серьезно. Ты не можешь сказать, что не думал так обо мне, наверное, тысячу раз, прежде чем высказать. Что я критикующая, осуждающая, эгоистичная…
Он вздрагивает и опускает голову.
– Я… да, когда-то… но я не…
– В том-то все и дело, Квинт. – Я собираюсь с духом. – Я не уверена, что ты сказал то, чего нет на самом деле.
Он отрицательно качает головой.
– Кроме той истории с кражей. Я не брала тех денег. Но… действительно думала об этом.
Он поднимает на меня удивленный взгляд.
– Не для себя, не для родителей. На эти деньги я хотела выкупить для Майи ее потерянную сережку. И, честно говоря, до сих пор не знаю, было бы это правильно или нет.
Он задумчиво хмурит брови.
– Ну, наверное, правильнее было бы поговорить об этом с моей мамой. Она помогла бы вернуть сережку.
Я смотрю на него, остолбенев на мгновение. Как у него так получается? Эта этическая дилемма, которая связала меня в узел… как он умудрился разрешить ее так просто, так легко?
– Хм. Наверное, следовало доверить это тебе, – говорю я.
Квинт хмурится.
– Деньги?
– Нет. Не бери в голову.
Я зажмуриваюсь. В самом деле, неважно, что сила космической справедливости досталась мне, как не имеет значения и то, что я, возможно, оказалась не тем человеком, который сумел правильно ею воспользоваться. Я почти уверена, что эта сила уже исчезла.
– Я просто подумала, что твой моральный компас настроен чувствительнее моего.
Квинт ждет, пока я снова посмотрю на него, и отвечает:
– Странно слышать от тебя такое.
