Он не мог оставаться в покоях князя Белозерского, значит, оставалось лишь вернуться в комнату в восточном крыле. Туда, где, быть может, его уже ждало наказание за предательство.
Гжегож должен был желать его смерти.
Покинув покои Венцеславы, Ежи долго бродил по коридорам замка и размышлял, куда мог теперь податься, кого просить о защите и помощи, но все мысли о побеге казались бессмысленными. Он был привязан к Яцеку и Гжегожу, оба держали нить его жизни крепче, чем сама Морена-смерть.
Коридоры замка плутали, словно лесные тропы, но Ежи хорошо различал каждый поворот, каждую дверь даже в темноте. Он с детства привык наводить порядок в полумраке, в полной тишине, пока спал королевский целитель, он привык выходить в лабиринт Совина и гулять по его запутанным улицам и потому быстро выучил паутину замковой темницы и запомнил переходы восточного крыла.
Ноги сами несли его к узким оконцам, откуда видно было стройку лойтурской крепости. До самого основания стёрли Совиную башню, ничего не осталось, кроме подземелий.
Телеги и горы привезённого камня – всё было припорошено свежим снегом. Пока Ежи скрывался от зимы в тёплых комнатах замка, за его стенами день сменился ночью, и снег успел покрыть весь город.
Было тихо и до ужаса пустынно. Ежи пугала серость зимней ночи, пугали развороченная земля и опустевший берег озера там, где всегда стояла Совиная башня. Прежде Ежи опасался её, почти ненавидел, как ненавидел всех чародеев, кроме Милоша и Стжежимира, но что-то изменилось в его душе.
Он всегда тосковал по ни разу не виденному отцу, тосковал по потерянной родной душе, по своему защитнику и наставнику. Часто в детстве Ежи представлял, что его отец сражался на Трёх Холмах среди других пехотинцев, сражался среди обычных кметов и ремесленников, созванных в ополчение, но отец оказался чародеем. Он не стоял в общем строю, не держал в руках топор, он высекал пальцами молнии и заставлял землю содрогаться.
Вдруг пол под ногами пошатнулся.
– Э-э-э-э-эр-р-р…
Из-под земли раздался вой. Восточное крыло закачалось, затряслось.
Ежи не удержался на ногах и упал.
– Курва! Сюда, сюда! – сквозь рёв прорвался человеческий голос.
Но земля вновь гулко зарыдала, и плач её, подобный рычанию медведя, разнёсся по всему замку, добрался до каждого угла и полетел дальше, в город.
Ежи ухватился руками за подоконник и подтянулся наверх.
– Сюда! На помощь! – вопили внизу.
Огромный провал образовался у озера – чёрная зияющая, точно пасть зверя, яма, из которой полезли люди. Они быстро заполонили берег, зазвенела сталь.
– На помощь! Помогите!
Голоса смешались с рёвом и дребезгом. Лишь отдельные слова удавалось урвать у бури. Кричали и на лойтурском. Охотники.
Снова затрясло замок, и Ежи вцепился в подоконник что было сил, опасаясь выпасть из окна.
В темноте никак нельзя было понять, от чего бежали Охотники. Ежи не сразу понял, что далеко внизу на белом снегу мельтешили не только люди.
– Чудища! Чудища!
Из глубины земли послышался довольный рокот.
Совиная башня не была до конца разрушена. Там, внизу, таились ещё древние силы, прорывались наружу, пожирали живое.
Ворон на замковой башне закричал в ночи, и ему ответили встревоженные птицы, взмыли в небо, собираясь в стаи, и закружили чёрным вихрем.
Над Совином запел надломленно колокол.
Глава 23
Рдзения, Совин
Месяц лютый
Всё прошло пугающе быстро. Затихли крики, не слышны стали звериные рыки. Ежи стоял, прижавшись к каменной стене, и не смел выглянуть наружу. За окном медленно проплывало серое зимнее утро. Вокруг Совиной башни стояла мёртвая тишина. Звуки битвы сместились ближе к городу.
Тело одеревенело, не было сил сдвинуться с места. Ежи закрыл глаза, но по-прежнему видел, как летели в разные стороны человеческие руки и ноги, как растекалась по снегу кровь. В ушах стоял пронзительный крик. Ежи зажал уши руками, но всё равно слышал его так же громко, так же ясно.
– А-а-ар! – зашелестел воздух, и на окно приземлился чёрный ворон. – А-а-ар! – повторил он, щёлкая клювом. – Е-эж-жи, – проговорил он с трудом. – Е-эжи!
Юноша вздрогнул. От страха он не сразу сообразил, что перед ним непростая птица.
С первыми словами из горла вырвался слабый писк:
– Бабка Здислава? – спросил он робко. – Это ты?
Ворон кивнул.
Ежи судорожно выдохнул пару раз. Ужас не отпускал, руки дрожали, клацала челюсть. Его трясло то ли от холода, то ли от страха. Опасность была далеко внизу, в замке нечисть не могла его достать, но всё человеческое существо, всё разумное, что заставляло жить, дышать и выживать, кричало, что нужно бежать прочь из замка, из города, из этих проклятых невинно пролитой кровью земель.
Но во встрече со Здиславой было что-то из прежней, менее одинокой жизни, и это привело Ежи в чувства.
– Как ты здесь оказалась?
Птица наклонила голову на один бок, на другой, встрепенулась, похлопала крыльями.
– Ы! Ты! – выговорила она.
– Ты за мной? – удивился Ежи.
Он подошёл ближе, чтобы лучше рассмотреть Ворона, и невольно увидел часть двора, усыпанного мёртвыми изуродованными телами. Дальше, там, где некогда стояла Совиная башня, зиял чёрный провал. Ежи плохо мог что-либо разглядеть издалека, но оттого воображение рисовало ещё более страшные картины.
Ворон издал странные нетерпеливые звуки. Он явно хотел что-то рассказать, объяснить, но слишком тяжело каждое слово рождалось в мощном клюве.
– Иди, – выплюнул он, вытянув голову. – Иди! Туда. Вниз, вниз!
И, переборов себя, птица стала повторять одно и то же:
– Вниз, низ, низ.
Ежи перевёл взгляд на разверзнувшуюся дыру в земле, уводившую глубоко под основание замка и башни.
– В подземелья? – Ежи подумал, что старая Здислава сошла с ума.
Ворон нетерпеливо закивал головой.
Из груди парня вырвался рваный, точно кашель, смех.
– Даже не подумаю. Ты смерти моей хочешь?
От подножия замка послышались голоса. Ежи выглянул из окна. Серые плащи расползлись вокруг провала, сливаясь с утренним маревом. Охотники осматривали погибших, искали выживших, но забрали только одного, увели его обратно в замок.
Ворон тоже наблюдал за Охотниками. Когда они ушли, спрыгнул на пол и посмотрел внимательно на Ежи, тот догадался, что Здислава снова попробует уговорить его зачем-то идти в подземелья.
– Даже не надейся, бабка Здислава. Я не такой дурак, – нахмурился он.
