Осторожно Горазд приблизился к бесу, заглянул ему в лицо. Дух Нави с трудом поднял голову, уставился на мужчину злыми чёрными глазами.
– Говоришь, он болел? – хмыкнул Горазд недоверчиво. – Тогда почему распух, как утопленник? Что-то недоговаривают хозяева.
Степняки долго молчали, переглядывались. Старшая женщина заговорила первой, голос её стал низким, скрипучим, и даже не зная языка, можно было ощутить тоску и горе, что пожирали её.
По юрте расползались запахи отложений и гнилой плоти. От вони затошнило. Вячко обошёл юрту по кругу, держась подальше от беса, откинул шкуру на входе, пропуская свежий воздух. Дым от очага потянулся понизу. Тихий звон бубенцов долетел до лежанки шудхера, и тот взвыл, скорчился на полу.
Вторак слушал хозяйку, но глаз не отрывал от беса. С каждым словом лицо чародея становилось всё мрачнее.
– Когда шудхер завладел телом её мужа, – перевёл он наконец, – то они нашли шамана, тот попытался вернуть душу хозяина в тело, но не нашёл её. Она или ушла уже слишком далеко, или её сожрал шудхер.
Стенания оборвались. Тихое безудержное хихиканье вырвалось из груди беса. Он упёрся носом в лежанку, и звук стал приглушённым, но он не замолкал, а всё хихикал и хихикал, повторял что-то на разных языках, и Вячко не мог понять, пока не услышал по-ратиславски:
– Вку-с-сно. Вкус-с-но.
Звенели колокольчики на ветру.
– Тогда они попытались утопить тело, несколько дней держали его головой в реке, но дух не ушёл.
– Может, попробовать сжечь? – предложил Завид.
За порогом юрты клубилась тьма, ночь в степи была долгой, тягучей. Тревожно ржали лошади. Они тоже ощущали близость нечистого духа.
В глубине юрты послышался плач. Женщины – младшая и старшая – обнялись, утешая друг друга, и непонятно было, кто из них плакал.
«Я могла бы стать даже той, кого ты желаешь. Её тело ещё не разложилось», – Вячко услышал голос ведьмы с Мёртвых болот так чётко, будто она стояла у него за спиной.
Катша могла бы принять обличье Добравы, она могла бы носить её лицо, говорить её голосом. На краткое, страшное мгновение Вячко был почти готов согласиться. Отвращение в нём смешалось с такой тоской, что он любым, самым немыслимым способом готов был вернуть Добраву, чтобы только снова увидеть, как она смеётся, услышать её голос, коснуться тёплых губ.
Шудхер хрипел, слюна пузырилась из его рта, а жена бывшего хозяина юрты плакала, закрывая лицо руками. Она тоже не хотела отпускать мужа, тоже молилась о том, чтобы любимый остался с ней.
И это было неправильно.
– Предложи им нашу помощь, – произнёс Вячко. – Мой меч, я думаю, справится с навьим духом. Он не раз уже разрушал чужие чары.
Шудхер вдруг вскинул голову, перевернулся на бок.
– Меч? Мне не стр-раш-шен меч, – прошипел он, но одутловатые щёки затряслись от волнения.
Некоторое время Вторак разговаривал с хозяевами. Женщины заплакали ещё горче, но мужчины наконец опустили оружие.
– Княжич, – позвал Вторак. – Они разрешили тебе упокоить духа навсегда.
Больше бес не шутил. Он почувствовал, что пришёл конец, закрутился на месте.
– Нет. Нет! Моё! Моё!
Зуй и Горазд вытащили его из юрты на берег, Вячко, не медля, достал из ножен меч. Рубить было тяжело, шея мужчины оказалась толстой, как у быка. Бес вырывался, до последнего пытался убежать и вопил, проклинал, проклинал Вячко и весь его род. Княжич не слушал, он рубил. Полилась кровь, густая, едкая, застоявшаяся в мёртвом теле. В нос ударил смрад разложения. Вячко бил и бил, пилил, точно пилой. Бес визжал, кричал, даже когда шея его оказалась наполовину разрублена. И он выл, пока голова наконец целиком не отделилась от тела. Только тогда затихли вопли, закрылись навсегда уже глаза, и на другом берегу снова запели духи, почуяв смерть.
После Вячко долго сидел у реки, отмывал руки и меч от гнилой крови мертвеца. Выше на склоне степняки и ратиславцы вместе выкопали могилу. Вячко старался не смотреть в их сторону, помогать тоже не спешил – помощников было даже больше, чем требовалось.
Нижа, успевшая за остаток ночи разбить лёд, наколдованный Втораком, свирепо бурлила, шумела недовольно и неслась дальше на юг. Вячко почувствовал, как пальцы, опущенные в воду, заледенели, но руки не вынимал.
Где был похоронен его брат? Мечислав погиб в Ниже, выше по течению реки. Город его спалили дотла, но что стало с самим братом? Что стало с его семьёй? Нашёлся ли человек, который закопал его тело в землю, или плоть его сожрали вороны и волки? Всех предков Вячко хоронили на Калиновых холмах, по всем справляли тризну, и только Мечислав остался неприкаянным. Его так и не нашли после сожжения Нижи.
Вячко не смог похоронить Добраву, не простился с отцом, он даже не знал, где нашла вечный покой его мать. Все, кого он любил, пропадали будто бы без следа.
Позади раздался свист, и вдруг разросся гул. Вячко оглянулся и тут же вскочил на ноги. Хозяева юрты сели верхом на лошадей и погнали табун туда, где возвышался новый холм. Животные промчались прямо по свежей могиле.
Ловко степняки держались в сёдлах, направляли табун без всякого труда. Они позволили лошадям пробежать немного дальше, развернули и снова погнали туда, где похоронили своего отца.
Копыта прибивали землю. Раз за разом, раз за разом лошади проносились по свежей могиле, пока она вовсе не сровнялась с землёй, и сложно было теперь узнать, в каком именно месте лежал покойный хозяин юрты.
От него не осталось ничего, кроме памяти потомков.
Степь была бесконечной. Стоял лютый мороз, ветер продувал до самых костей, а солнце слепило, и глаза постоянно слезились от яркого снега.
Лошади гибли от холода, пару пришлось забить самостоятельно, им не хватало корма и сил, чтобы идти дальше. Мешки мужчины перекидывали на себя, тащили на спине, сгибаясь всё ниже к земле под весом и порывами ветра.
Камень, пепел и снег – бескрайние просторы раскинулись вокруг, и не видно было ни души, лишь редкие дикие животные бродили вдалеке, выискивали под обледеневшей коркой траву.
Они шли целыми днями по берегу Нижи, и река разливалась всё шире, всё дальше расходились её берега друг от друга. Незнакомой, чужой казалась Нижа, пугающим выглядел её длинный, убегающий на юг хвост. Все в отряде сделались угрюмыми и молчаливыми, только Зуй ругался по-чёрному, ворчал, не затихая, пока ему не велели заткнуться.
Усталость валила с ног, даже Синир едва справлялся с холодом.
– Всю жизнь до первого снега в рубахе бегал дома, но всё равно такой поганой зимы даже в Ратиславии не встречал.
– На Скреноре уж куда холоднее, – фыркнул в воротник Горазд. – Бывал я там однажды, ещё месяц листопад не закончился, а житья уже никакого не было. Птица на лету замерзала.
– Прямо-таки на лету, – недоверчиво хмыкнул Синир. – У вас в Ратиславии морозы крепче, аж лицо дерёт.
