И огонь завыл, взвиваясь к небу. Из разорванной души вырвалась золотая сила, ударила вверх прямо из пронзённого сердца, и пламя столбом обрушилось на площадь, погребая её под собой, как волна погребает корабль в бурном море.
Милош вскинул руки над головой, загребая пламя в объятия. Кожа на ладонях покрылась пузырями, огонь вырывался, шипел, ревел ему в лицо. Он рвался на свободу, рвался разорвать и уничтожить этот город, но Милош слишком любил Совин, он уже однажды умирал с ним вместе, он уже лежал в его могиле и готов был лечь снова.
Ноги подкосились. Огонь бил сверху, давил, пытаясь спалить дотла, но Милош выставил щит и медленно, по глотку поглощал пожар, тушил его, забирая в себя силу погибшего жыжа, и сила та перемалывала его. Тело чародея не создано для такой мощи. Тело чародея не могло её вместить.
Золото в крови тухло, оно утекало вместе с кровью из разошедшейся раны. Оно бурлило на камнях площади, оно растекалось по городу и… тухло…
Медленно Милош опустился на землю. Щит ещё дрожал, не подпускал к нему пожар. Руки упали безвольно, он разглядывал свои обожжённые пальцы.
Какой же он дурак.
Он мог бежать, он мог спастись, или использовать остатки своей силы, чтобы залечить рану, но вместо этого он попытался уберечь город, который так сильно желал его смерти.
Нет, он не хотел умирать, как и не хотел оставлять Совин даже теперь, он не желал уходить, ему так нравилось жить. Зачем он спасал этот город? Зачем он пошёл за девчонкой?
Его пальцы дрожали, из раны вылетали золотые искры и взмывали к почерневшему от дыма небу.
Зачем?
Какой же Милош дурак.
– Нарушенное слово карается смертью, – голос преследовал её с Забытого переулка.
Вокруг горел огонь, и трудно было разглядеть что-либо перед собой. Дара чуть не соскользнула в провал, из которого вылез жыж.
– Нарушенное слово карается смертью, – не замолкал Тавруй.
Руки тряслись, и Дара с трудом творила заклятия.
Когда жыж пощадил её, когда духи встали подле и пошли рядом с лесной ведьмой по городским улицам, она уже плохо различала саму себя. Это не она, а другая Дара принесла пожар. Не Дара с мельницы с хохотом сжигала людей и дома, а Дара из Великого леса, а может, и не она, а Дара – Ворон Мораны.
Прямо из-под ног вырвалось со смехом пламя. Дара едва успела отскочить, упала на спину.
С каждой новой смертью от наслаждения перехватывало дух. Каждый раз, когда Дара забирала чужую жизнь, чернота в крови бурлила от удовольствия. Это было прекрасно, сладко, жарко, почти так же восхитительно, как озеро золотой богини в сердце Великого леса, только счастье это было окрашено не теплом и солнечным светом, а яростью и жаждой мести. Враги Дары умирали, и она чувствовала, как они уходили из жизни, чувствовала их страдания и испытывала ни с чем не сравнимую радость.
Но пусть тьма в крови радовалась, золото тухло. Заклятия одно за другим высасывали силы. Дара поняла это слишком поздно. Пожар, страх, ярость, злость и странная пугающая истома, что появлялась в теле, когда вокруг погибали люди, – всё смешалось, заглушило разум, и Дара потеряла бдительность. Она творила огонь без остановки. Она жгла и мстила, мстила за всё, что с ней сделали мать, лес, Морана, Охотники и весь этот проклятый город-без-чар. Она была лесной ведьмой, она была сильнее любого чародея, но даже её сила могла иссякнуть.
Со всех сторон Дару окружало пламя. В огне двигались чёрные тени Охотников. Когда они поборют жыжа, то доберутся и до Дары. Внутри стало пусто и холодно.
– Нарушенное слово карается смертью, – голос коснулся её дуновением из зимней пустоши.
Дара хотела убежать, но не могла.
Из груди вырвался крик. Во все времена девушки звали в отчаянии своих матерей, Даре некого было позвать, и потому она выкрикивала лишь проклятия, посылала их на головы всех, кого знала.
– Ненавижу, ненавижу, – рыдала она.
За шею схватили ледяные руки мертвеца.
– Нарушенное слово карается смертью, – прошипели в самое ухо.
Дара завизжала, забилась в руках Тавруя, пытаясь вырваться. Ей удалось извернуться, отпрыгнуть назад. Дара встала на четвереньки, напротив неё не было никого, и только пар струился вверх. Мертвец оставался невидим, но холод выдавал его, когда вокруг пылал огонь. Земля, несмотря на жар, покрылась инеем.
Из последних сил Дара собрала плавленое золото и обратила в пламя. Она жгла, жгла, жгла, но огонь земной не мог тронуть бесплотного духа. И он подполз к ней, схватил руками за шею, прижал спиной к земле.
Перед глазами замелькали чёрные пятна, и от боли свело низ живота, словно раскалённым клинком пронзили насквозь. Дара задыхалась, она схватилась руками за юбки, как если бы хотела содрать их, а вместе с ними и кожу, чтобы разорвать ногтями собственный живот и вынуть наружу боль.
Между ног сделалось горячо и влажно. Дара скользнула рукой под юбку и с ужасом уставилась на свои окровавленные пальцы.
И осознание коснулось висков липкими холодными ладонями. Кровь…
– Долг уплачен, – прошептал голос.
Ледяные руки разжали хватку.
Задыхаясь от рыданий, Дара осталась лежать на земле. Разум ослепило яркое пламя. Дым помутил рассудок, пепел забил горло. Внутри стало пусто, словно она утратила не только чужую жизнь, но и собственную душу.
Вокруг ревело пламя, вокруг умирал город, и Дара ждала, когда смерть наконец уже придёт за ней.
Лица коснулся ветер.
Над Дарой кружила сова. Она пропела гулко и взлетела выше к небу.
И тогда пальцы Дары нащупали на груди вороново перо.
Часть вторая
Огонь, которым дышит земля
Глава 11
Села кикимора на корягу, кормит
игошей волчьими ягодами.
Младенцы едят, ничего, – не давятся.
Ух! ух!
Соломенный дух, дух!
«Кикимора», А. Н. Толстой
Ратиславия, Пяски
544 г. от Золотого Рассвета, месяц трескун
Минула Ночь костров, и дни сделались длиннее, но солнце по-прежнему заходило за лес рано и тени высоких сосен укрывали избушку на берегу Модры.
Каждый вечер Дара сидела на ступенях крыльца, наблюдая, как скрывалось солнце, как умирал светлый день. Здислава не звала её в дом, не спорила, не поучала. Казалось, ей не было никакого дела до Дары и её самочувствия. Лесная ведьма не умерла, дар свой не растеряла и, что главное, уйти из Пясков не пыталась, а остальное старуху не беспокоило.
