Мы проталкиваемся сквозь толпу обратно и застаем Сару за тем, что она взглядами мечет кинжалы в какую-то пару, покушающуюся на стулья, припасенные ею для нас троих. Инструменты наши свалены на столе поблизости. Боже, на каком же она взводе. Надо было взять ей кофе без кофеина.
– Мы должны оказаться на высоте. Просто обязаны. – Она твердой рукой берет у меня чашку.
– Так и будет. Расслабься уже, Сара, – предлагает Орландо.
– Шейди, ради всего святого, соберись. Я тебя знаю: ты можешь зависнуть на сцене, впасть в оцепенение, в столбняк или во что ты там последнее время впадаешь. Сейчас так нельзя. Просто нельзя. Умоляю.
Странно, но меня почему-то вдруг жутко задевает это «умоляю». Просто как кипяток в уши.
– Если хочешь, играй без меня. Может, так будет лучше. Я – не твой уровень. – Скрещиваю руки на груди.
– Да я не то имела в виду, и ты это прекрасно знаешь. – В глазах Сары настоящая паника. – Просто, понимаешь…
На сцену запрыгивает бородатый мужчина, еще две минуты назад раздававший в баре кофе.
– Хей-хей, всем привет, добро пожаловать на вечер «Открытых микрофонов» в «Кафе на Главной улице»!
Сара встряхивает головой и отворачивается, чуть ли не заламывая руки. Орландо бросает на меня сочувственный взгляд и приобнимает за плечи. Ведущий болтает в том же духе еще минут пять, потом представляет жюри и напоминает всем о призе – записи в студии. Куча таких же, как мы, исполнителей-любителей вокруг инстинктивно подаются вперед, ближе к сцене.
Гнев на Сару нахлынул на меня внезапно и остро, но теперь он просто как нож без чехла – искалывает мне самой бока и внутренности, пронзает насквозь. Сара в меня не верит, не надеется на меня, не считает перспективной – все сводится к этому. Что ж, если я сегодня не «поплыву», то докажу, как она ошибается.
Первые два выступления проходят для меня как в тумане – и вот уже Орландо изо всех сил тянет меня за рукав на подмостки. Ну все, хватит ворон считать и в себя углубляться. Поднимаю к груди скрипку, смотрю поверх голов аудитории и молюсь только об одном – чтобы руки не вспотели до самого конца этой чертовой песни. Родные Орландо скандируют его имя и гикают на разные лады откуда-то с правой от сцены стороны, а он в ответ ухмыляется до ушей.
Начинает Сара. Я жду своей очереди вступать – и чуть не пропускаю ее, на долю секунды поймав взгляд Седара из зрительного зала, – но все-таки успеваю «вплыть» в мелодию вовремя и с облегчением прикрываю глаза. Звучим неплохо. Нормально.
Я целиком отдаюсь волнам композиции, позволяя нашим инструментам и голосам наполнять меня до краев. Может, мне самой и не такое хотелось бы играть, по крайней мере не совсем такое, но видеть, как Сарина головка ритмично раскачивается высоко над банджо, видеть, как прекрасно подражает она, казалось бы, неповторимой «марионеточной» манере Гиллиан Уэлч, дорогого стоит. Ради такого можно что угодно исполнить. Все раздражение и злость как рукой снимает. Сару, когда она играет, будто бы волшебным образом отпускает все земное – она сосредоточена, она напориста, но притом свободна; она уже не девушка, а сама музыка.
Когда мы берем последний аккорд, публика аплодирует весьма громко, некоторые даже от восхищения прицокивают языками. Ну и слава богу – Сара так боялась этих сдержанных и жалких «хлопков вежливости», достающихся на «Открытых микрофонах» многим неудачникам. Она считает – лучше уж быть освистанным, чем такое…
Спрыгнув со сцены, моя подруга, моя любовь еще не выходит из образа Воплощенной Музыки – даже улыбается настолько широко, что показывается щель между передними зубами, которой она обычно так стесняется. Даже снисходит до того, чтобы обнять нас с Орландо, – для нее это крайне нехарактерно. В ноздрях моих надолго оседает приятный аромат ванили.
– Здорово! – говорит. – Молодцы оба. Похоже, у нас есть шанс.
В зале снова воцаряется тишина, когда на подмостки поднимаются Седар и Роуз. Мое внимание привлекает банджо Роуз – небольшое, винтажное на вид, без резонатора. Бьюсь об заклад, ему лет сто, не меньше. Кошусь на Сару – какова будет ее реакция? Принимая во внимание, сколько десятков часов она таскала по музыкальным магазинам только одну меня, перебирая разнообразные банджо, ей наверняка по плечу с ходу назвать и мастера, и год изготовления. Но не инструмент, а саму Роуз почему-то пожирает глазами Сара, и на лице ее то ли любовь, то ли ненависть, то ли причудливое сочетание того и другого – не разобрать. Я ощущаю острый укол ревности, но вот близнецы начинают, и на какое-то время я забываю даже о Саре.
Их такты стремительны, остры и ярки, мелодия светла и радужна, как весна. Однако по мере того как пальцы Роуз ведут свой зажигательный танец по струнам, у меня на руках вдруг волоски начинают шевелиться, а по спине пробегает холодок.
То, что они исполняют, знакомо мне так же хорошо, как собственное дыхание, как собственный пульс. Мне кажется, эта песня никогда не покидает меня, она вечно циркулирует в моей кровеносной системе по всем артериям и венам.
«Шейди Гроув»
[23] – песня, давшая мне имя.
Они играют ее быстро, быстрее, чем когда-то играл папа, но суть не выхолащивается, живое сердце музыки бьется. Потом начинается вокальная партия, и по всему залу разносится чистый тенор Седара:
Шейди Гроув, моя любовь,
Шейди Гроув, я говорю,
Шейди Гроув, моя любовь
Да-да, папа назвал меня именно в честь этой анонимной аппалачской баллады, сложенной около ста лет назад и существующей теперь в тысячах вариаций, хотя лично он, давая мне имя, держал в уме одну конкретную – ту, что сочинил Док Уотсон
[25]. Отец всегда повторял: «Как только эта крошечная девочка открыла свои хорошенькие карие глазки и огласила мир таким истошным воплем, словно у нее сердце разрывается, сразу стало понятно, кто она». Теперь уже, конечно, все зовут меня просто Шейди, и никто не знает, что́ это значит.
Папа всегда пел мне эту балладу на ночь – а иногда и по утрам будил меня ею. Однако, как говорится в тексте, он «должен был покинуть» меня. Но вот же… это снова папа? Зовет меня, пытается достучаться, докричаться как может, даже из могилы. Что, что он хочет мне сказать?
Голос Седара манит, притягивает меня, а пальцы Роуз, пляшущие по струнам банджо, и вовсе оплетают меня паутиной с головы до ног. Таким образом, окутанная песенным коконом, я стою без движения и не могу ни вздрогнуть, ни чихнуть, ни сдвинуться с места, а могу только слушать, дышать в такт и стараться не выпускать слезы из глаз.
