Теперь же, когда вдобавок взяли Джесса… Что, если Седар, увидев, как мы живем, вынесет вердикт: «Неудивительно. Чего еще от таких ждать?» Отсюда опять-таки – прямая дорожка в извилинах моего усталого мозга к проклятым мысленным терзаниям по поводу брата: а вдруг это его рук дело? Такую возможность я внутренне отвергала с самого ареста, всех с пеной у рта убеждала: они неправы в своих подозрениях, отметала любые свидетельства и доказательства обратного. А что, если неправа как раз я? Если и вправду Джесс убил Джима? Когда Сара открыто – словно пощечину влепила – выпалила свое обвинение там, в школьном коридоре, в ее словах не было и тени сомнения. Не то что у меня. И от осознания этого последнего факта мне еще горше, еще больнее. Какая-то крохотная, отвратительная, вероломная часть моего существа нашептывает: Джесс мог, мог совершить преступление. Правильно мама говорит: улик слишком много.
Когда автофургончик Седара на огромной скорости, поднимая пыль из-под колес, скатывается с холма, я, как заправский автостопщик, поднимаю палец вверх и решительно отбрасываю ненавистные думы прочь. До поры до времени.
Седар слегка притормаживает и лихо подкатывает ко мне. Забираюсь в высокую кабину. Он широко улыбается и включает радио. Местную волну, где крутят кантри. Весь список «топ-40», туда и обратно.
– Долго торчать у кювета – волосы запылятся.
– Просто устала сидеть дома.
Седар кивает с пониманием. Видимо, желание уйти, убежать, ускользнуть знакомо всем. Хотя и возникает по разным причинам.
В кабине у него – безупречная чистота, недопитый «Ред-Булл» торчит в держателе для напитков, на солнцезащитном козырьке с пассажирской стороны висят очки от солнца. Короче, машина – как только что из выставочного павильона. Даже пыли нет на приборной доске.
Мой «водитель» разворачивается в три приема и направляет фургон обратно к большому шоссе. За нами взметается пыль.
– Мы обитаем недалеко от вас. – Он указывает пальцем куда-то за поле. – Во-о-он там. У нас ферма.
– Арахис выращиваете? Или коров разводите? – уточняю рассеянно, не сводя глаз со своего раскуроченного дуба вдали.
Под лучами заката он играет розово-оранжевыми красками, словно сердце его все еще горит, подожженное молнией, хотя «кости» давно побелели.
– Коров. И еще лошадей для родео. Отец этим занимается.
При упоминании родео с отвращением морщу нос, но Седар, поглощенный дорогой, не замечает.
– Все еще арканишь бычков
[38] помаленьку? – Весь прошлый учебный год я отовсюду только и слышала что о подвигах Седара на родео и, возможно, именно поэтому не втюрилась в него, подобно всем остальным девчонкам. Ладно. Если в конце концов приду к выводу, что он мне все-таки не по душе – по крайней мере, заставлю Сару страдать, тоже польза. Не все же ей мне боль причинять.
– Не, теперь в основном мустангов объезжаю на публике, – сообщает парень с едва уловимой гордостью в голосе.
– Это когда конь брыкается вовсю, а тебе надо на нем удержаться?
– Примерно.
– Ну это, наверное, хотя бы честнее.
Он глядит на меня кокетливо. Глазки строит.
– Связывание бычков тебе не нравится?
– По-моему, это подлость и бессмыслица. – Пожимаю плечами. – И мучение животных.
Некоторое время он молчит, мне даже кажется, что обиделся, но затем произносит задумчиво:
– Знаешь, я раньше тоже так думал. Ну в детстве. Когда только начинал учиться. Боялся сделать им больно. – Седар внимательно следит за моей реакцией.
– Зачем же продолжил учиться? – выпаливаю задиристей, чем собиралась. Конфронтация в мои планы не входит. – То есть, прости, конечно, не хочу быть резкой, но серьезно: почему ты захотел этим заниматься дальше?
Он потирает шею сзади и вглядывается в дорогу.
– Да я не хотел… Сначала отец… не то чтобы заставлял меня, но…
– Но мечтал вырастить из тебя настоящего мастера. Это все равно что заставлять.
Все ясно. Вопросов нет. Мне ли не знать, как отцы норовят обращаться с сыновьями. Даже наш папа с Джессом вел себя намного жестче, чем со мной. Тетя Ина права: у них отношения складывались нелегко. Вечно у них возникали какие-то терки, недопонимание, а если дело касалось скрипки, так вообще… Думаю, Джесс по-настоящему никогда не стремился обучиться игре на ней – просто подчинялся отцу, чтобы заслужить одобрение.
Седар кивает.
– Угу-угу. Но нет, не подумай, теперь я родео люблю. Там по-другому, не как в обычной жизни. Опасность. Адреналин. Не какие-то тебе видеоигры, все по-настоящему. Понимаешь?
– Наверное.
Поля и деревья за окном летят мимо, и нет им конца. Интересно, сейчас, когда меня нет, когда я не слышу, папина скрипка так же звучит там, в сосновой роще, или нет?
Какое-то время едем молча, слышен только тихий рокот радио: диджеи болтают о какой-то местной шашлычной. Пожалуй, надо сделать над собой усилие и прервать паузу.
– Любопытно, что бы сказал твой папа-скотовод, если б узнал, что ты разъезжаешь на машине с вегетарианкой?
Седар устремляет на меня острый взгляд.
– Чувиха, я сейчас развернусь, отвезу тебя домой и высажу. – Он пытается говорить серьезно, твердо и сурово, но движение уголков губ выдает его. – Ты правда вегетарианка? Кого рожна? Что это тебе в голову взбрело?
Глубоко вздыхаю. Никак не научусь четко объяснять свою позицию.
– Просто мне представляется, что в мире и без меня достаточно боли, смертей и страдания. Потерь. Печали. Не хочу участвовать.
Улыбка Седара становится совсем мягкой. Можно сказать, озаряется светом понимания.
– Красиво говоришь. Но все это хорошо и правильно до тех пор, пока в поле зрения не появляются гамбургеры и свиные ребрышки. Мужику нужно мясо.
Я изучаю Седара. Вникаю в него. Врастаю. Паренек носит кожаные сапоги и ремень, ездит на грузовичке, оплаченном страхом, кровью и плотью несчастных животных. В свободное от учебы и музыки время стреноживает беззащитных телят и усмиряет лошадок.
Почему у меня нет к нему ненависти?
Вероятно, потому, что он таким уродился. Рос со всем этим. Оно – часть его. С подобными вещами ничего нельзя поделать, уж мне ли не знать. Ну и, конечно, добавим сюда лукавую улыбку и стройные бедра. И еще какую-то природную доброту. В общем, оказался он не таким, как я ожидала.
– Ну и ладно, – говорю.
– Ну и ладно.
– Так куда ты меня все-таки везешь?
