Однако затем в луче мелькает облупившийся, заляпанный пятнами групповой портрет: родители с двумя маленькими детьми. Сразу узнаю папу – ему тут лет десять. Пристально, без улыбки смотрит в камеру своими выразительными темно-карими – точно как у меня – глазами. Рядом с ним – тетя Ина, лет шести-семи от роду. Она улыбается, но нервно. Мать – стройная до худобы, миловидная женщина. Только волосы как-то чудно́ всклокочены, а с одеждой дело обстоит и того хуже. Кого-то она мне напоминает, но это не важно: от облика мужчины на портрете у меня сразу перехватывает дух.
– Он!
– Что? – Седар приближается сзади и щурится на страницу альбома.
– Это – дух, он приходил ко мне в комнату, в моем детстве. Здесь он моложе, но это – он! Первый знакомый мне призрак, воскрешенный папой!
Перед глазами пляшут звездочки, в пальцах возникает привычная уже боль.
– Ты не ошиблась? – уточняет Седар
– У него был вид растерянного старичка, который заблудился. Я даже не поняла тогда, чего так испугался папа. Почему накричал на безобидное привидение. А потом плакал. – Поднимаю взгляд на Седара, но вижу, конечно, лишь силуэт во тьме и синеватое пятно на месте лица. Тогда касаюсь его локтя – надо же убедиться, что я все еще здесь, в нашем мире.
– Значит, это был дух моего деда. Папиного отца. И он наводил на папу страх.
Еще бы не наводил. Того, что мне известно о его поведении при жизни, вполне достаточно, чтобы струхнуть перед ним в потустороннем образе.
Седар кладет мне ладонь на поясницу: мол, не робей, я рядом.
– А это, стало быть, твой папа? – Он указывает на мальчика.
– Да, с тетей Иной. – Перехватываю фонарик, чтобы рассмотреть получше, ищу в детском лице ранние признаки того несчастного, разбитого создания, каким ей суждено вырасти. Голова ее склонена почему-то в другую сторону от остальных родственников – словно к кому-то невидимому у левого края кадра. Я подношу снимок еще ближе к свету и ахаю:
– Гляди, гляди, тут есть кто-то еще!
Седар тянет к альбому указательный палец и скребет ногтем по фотографии. Часть накопившегося за годы налета и копоти отслаивается, но все равно ничего толком не разглядеть. Водяные разводы и плесень густо покрывают эту сторону снимка. Словно само Время вцепилось в нее мертвой хваткой…
В общем, я не вижу, что сокрыто там, под гнилью, но нутром чувствую – так же ясно, как помню все строки всех песен, которым учил меня папа, – это оно. То, что заставляло этого человека брать в руки скрипку. Первопричина его приступов меланхолии и гнева. Первопричина боли – боли каждого из нас. Именно этот маленький клочок замшелой бумаги и содержит ответы на мои вопросы.
Аккуратно складываю фотокарточку вдвое и сую в карман, не обращая внимания на противный запах сырости, оставляемый ею на пальцах, и какую-то неестественную для такого мелкого предмета тяжесть. Может, Джесса она домой и не вернет, но некоторых духов отправить на вечный покой поможет.
Глава 26
Без сна лежу до рассвета – и вот наконец первые бледные лучи пробиваются над горизонтом, освещая спальню: пыльный комод, который мы вчера ночью едва втиснули обратно на место, паутину по всем углам… Седар спит рядом на кровати, волосы трогательно торчат во все стороны, как утиный пух. У мамы сердечный приступ бы случился, узнай она, что остаток ночи мы провели в одной постели, хотя он просто обнимал меня, и все. Просто отпугивал от меня Тьму.
Легли мы, мягко говоря, поздно, так что мой парень еще не скоро проснется. И не надо его будить: на цыпочках выхожу из комнаты, спускаюсь по лестнице украдкой, стараясь избегать скрипучих ступенек. Он, конечно, просто потолок пробьет от ярости, когда узнает, что я опять улизнула навстречу явной опасности без него. Опять не позволила охранять себя. Но есть на свете вещи, от которых не защитят даже ковбои.
По дороге прихватываю свою скрипку.
Срезаю через рощу путь к дому мисс Пэтти – так до него от тети Ины не больше восьмисот метров. С ней мне хочется иметь дело меньше всего на свете, но она – единственная, кто знал всю папину семью в давние времена и способна «истолковать» найденную фотографию. За исключением моей тети, конечно, но ту сейчас бессмысленно и опасно тревожить расспросами.
Из открытого окна доносятся церковные песнопения. Ужасно неприятные для слуха: с повторами, преувеличенными эмоциями, все только про кровь да искупительную жертву… Приходится постучаться трижды, прежде чем хозяйка выключает их и шаркает к двери. Потом сквозь щелку подозрительно всматривается в меня.
– Доброе утро, – говорю.
Мисс Пэтти открывает дверь настежь, но войти не приглашает.
– Извиняться пришла? – скрипучим голосом осведомляется она.
– За что? – спрашиваю я, нарушая тем самым штук тридцать заповедей Юга, даже с учетом того, что передо мной злая старая карга.
Мисс Пэтти высокомерно вскидывает брови. Мне стоит огромных усилий запихнуть все свое раздражение в дальний темный карман моего сердца.
– Ах да, мисс Пэтти. Я прошу прощения за свое грубое поведение на похоронах Джима. Мне было трудно тогда совладать со своими чувствами.
– Что ж, очень хорошо. Извинения приняты. Прощать даже самый заклятых грешников – долг каждой христианки.
Мне опять-таки стоит больших трудов не закатить глаза к небу.
Она сторонится, пропускает меня в дом, шлепает на кухню и включает там свет.
– Ладно, чего тебе нужно? Ты отвлекаешь меня от молитвы.
Вынимаю из кармана снимок и передаю ей.
– Взгляните, пожалуйста, на эту фотографию. Здесь изображена семья моего папы. Вы хорошо ее знали.
Мисс Пэтти нацепляет на нос древнего вида очки для чтения и всматривается в кадр, наверное, лет тридцать.
– Ну и что же?
– Мне кажется, тут чего-то или кого-то не хватает. Чего-то не видно. Вот тут, рядом с тетей.
– Нет, здесь никого больше нет… ох! Ох-ох-ох! Постой, я же забыла… забыла про ту, другую девчонку!
Меня как молнией ударяет.
– Какую девчонку?
– Про вторую сестру, она умерла еще ребенком. Разбила сердце своей матери – если не сказать, погубила всю эту странную семейку. Злой, испорченный ребенок…
Дрожь легкими холодными спазмами пробегает по моему хребту снизу доверху.
– Как ее звали?
– Я уже стара. Многое забывается, очень многое. Но она – она была сущим несчастьем, вечно попадала в переделки, доводила родителей до белого каления. Никому не подчинялась, ничем ее было не укротить. От того и умерла – от озорства, от шалостей своих каких-то. Плохо они для нее закончились. Если впустил в дом демонов, потом не жалуйся и не удивляйся, если…
