– А такой, как ты, – кто-то вроде Роуз? – не отпускаю ее взгляда, удерживаю.
Сара глубоко вздыхает.
– Может быть. А может быть, и нет. Пока не знаю. Но ты мне очень помогла. Я думала, никогда уже не смогу раскрыться перед другим человеком, и, собственно, пока и не раскрылась ни перед кем, но теперь чувствую: смогу. Мне самой нужно.
Ничего из этого я услышать не хотела и не этого ждала, но, по крайней мере, «великий немой» разомкнул уста. И вещает о сокровенном. Более того – не кривит душой.
– А как тебе… ну, в смысле, с Седаром? То есть понимаю, сейчас все вверх дном и хорошего мало, но он… луч света в темном царстве или не луч?
– Луч, – улыбаюсь я. – Вполне себе луч.
Она кивает – усекла, мол, – и встает. Уже в дверях я окликаю ее.
– Я все понимаю. После… мамы для тебя страшнее всего – терять людей. Но я никуда не денусь. Всегда буду где-то рядом.
– Знаю, – оборачивается Сара, – знаю, – и уходит в гостиную, где, Роуз, небось, уже вся извелась.
Таков конец нашей истории с Сарой – или, если угодно, моему одностороннему долгому сну о нас. Сну, который навсегда останется со мной в укромном уголке сердца и памяти. Я – с Седаром, она, наверное, опять прибьется к пристани Роуз, ну или еще к чьей-нибудь, но только не к моей. В глубине души я отдаю себе отчет: это правильно, это к лучшему, но все же тяжко выслушивать от нее такие речи. Правду вообще тяжело впитывать.
Что ж. Надеюсь, на сегодня это был самый трудный разговор, хотя мне предстоит как минимум еще один.
Глава 27
Кое-как убедив всех, кроме Седара, разъезжаться по домам, направляюсь в гостевую комнату на нижнем этаже. Здесь, откинувшись на подушки и неотрывно глядя в окно, лежит тетя Ина. Вид у нее ужасный: бледное лицо испещряют заклеенные порезы, в волосах остались еще осколки стекла, которые, как крохотные зеркала, отражают солнечный свет.
Она бросает на меня встревоженный взгляд.
– Что случилось? Я слышала страшный шум. Мне показалось… я почувствовала… я бы поднялась к тебе, но видишь… – Она красноречивым жестом демонстрирует свое жалкое состояние. Но я-то знаю: причина не в этом.
– Ты как? – спрашиваю. Придется вести себя терпеливо и нежно, хотя на самом деле я стремлюсь к одному: вытрясти из нее правду любой ценой.
– Все пройдет. Просто голова немного… пошла кругом. – По крайней мере, голос ее пришел в норму. Тетка вернулась на землю, хоть, может, и неохотно. – Ранки скоро заживут.
Тереблю шов рубашки. Не представляю, как начать.
– Пойди-ка сюда, – командует тетя. Сажусь в изножье кровати. Она обводит меня взглядом в поисках повреждений. – Ты везучая.
– Мы, похоже, обе везучие.
Она это об аварии, а я – совсем о другом.
Наверное, с моей стороны это жестоко, но беру быка за рога:
– Тетя Ина, что приключилось с Брэнди?
Несколько секунд она часто-часто моргает.
– А?
– Все эти семейные тайны чуть не погребли нас всех под собой. Пришло время говорить начистоту. Что произошло с твоей сестрой?
Тетя Ина бледнеет.
– Это же… Как же ты…
– Прошу тебя. Просто расскажи. До многого я уже сама докопалась. – Достаю помятую фотографию и кладу ей на колени.
– Я понимаю, как тебе больно вспоминать о ней, а как тяжело было потерять – даже не представляю. Но вот сейчас я тоже теряю – Джесса, единственного брата, и, сколько ни бьюсь, ничего не могу с этим поделать. Никакие методы не действуют. Вся надежда… только на Брэнди.
Тетя молча вглядывается в портрет, глаза ее наполняются мукой. Проводит пальцами по слою плесени, скрывающему фигуру таинственной девочки. Кажется, ей это причиняет такое страдание, что лучше смерть, но внезапно она начинает говорить:
– Брэнди… Сестричка моя младшая. Наша. Наша с Уиллом.
– Что с ней произошло?
– Пожалуйста, Шейди, не заставляй… – Тетка поднимает взор на меня. – Не принуждай. Это меня убьет, доконает…
– Не убьет, тетя Ина! Может… может даже, тебе станет легче. Наша семья уже которое поколение только и делает, что зарывает тайны в землю – а они все равно вылезают из могил и душат нас своими костлявыми руками! Так не лучше ли самим откопать их – наверное, тогда они не причинят нам такого вреда?
Тетка зажмуривается крепко-крепко, но одна слезинка все-таки пробивается из-под века на щеку.
– У нее была аллергия на ос. На осиный яд.
– Она ее погубила? – уточняю так тихо, что не уверена даже, слышит ли меня тетя Ина, но та кивает.
– Сама по себе аллергия никого не губит. Брэнди погубил человек.
– Какой человек? – Сердце мое сжимается в кулак. Тетка глядит в сторону, не говоря ни слова. – …Папа?
Тетка вздрагивает и удивленно смотрит на меня.
– Нет. Конечно же, нет. Не твой папа.
Улавливаю акцент на слове «твой» – легкий, но все же явный.
– Твой… Твой папа?
Она кивает, и слезы уже свободно текут из обоих глаз. Страх такой же древний, как сам этот дом, искажает ее черты. Тетка переводит взгляд на потолок, делает глубокий вдох и продолжает:
– Он отправлял нас туда, когда мы плохо себя вели. На чердак.
– Плохо себя вели?
Тетя смотрит прямо перед собой, словно ничего не видит. Или, наоборот, видит много такого, что сокрыто от меня.
– Дрались, ссорились, ломали вещи. Ну знаешь, как дети шалят. Однажды она… Брэнди взяла из кухни печенье для игры в чаепитие. Без спроса.
– И он запер ее на чердаке?
Боже, за какое-то печенье. Жутко даже представить себе, на что еще способен такой отец. Мне мама в раннем детстве, случалось, легонько давала по рукам, но ни разу даже не отшлепала. И Джесса тоже, хотя он-то часто расходился не на шутку. Однажды его застукали за игрой со спичками – и то папа всего лишь отправил сорванца сидеть в своей комнате.
Тетя Ина кивает.
– Потом мы услышали крик Брэнди. Истошный крик. А он сказал: она играет на публику. Притворяется. Никто даже не знал, что на чердаке есть осиное гнездо… Потом все стихло, она замолчала…
– Почему вы нам никогда не рассказывали – ни ты, ни папа? – Я содрогаюсь до глубины души. Этот дом был моим, я его так любила. А он хранил столько горя.
Тетя Ина вытирает глаза.
– Есть вещи, которые очень больно вспоминать.
– И чем все закончилось для… твоего отца? – Слово «папы» у меня как-то язык не поворачивается произнести.
