– Ты ни разу сюда не возвращался… – догадываюсь я.
– Не мог. Когда его здесь не стало, уже не мог.
А может, наоборот, потому что его здесь после смерти стало слишком много? В каждом закоулке, в каждой комнате – следы пребывания папы, в каждом предмете на каждой полке – сонмы воспоминаний. В само́м воздухе – неуловимые миазмы папиной скорби.
Впрочем, теперь мне известно, где находится подлинная цитадель его боли – на чердаке. Именно там все сошлось: смерть Брэнди, печаль отца, страхи и психотравмы тети Ины. Ну и со всеми вытекающими: маминой изменой, Джессовыми терзаниями, моей неизбывной потерей. Логично получится, если вся эта многолетняя ужасная история закончится, где началась. Пусть на этом чердаке прозвучат последние отчаянные звуки нашей скрипки.
Порезы у тети на лице уже почти зажили. А если она и удивилась, увидев Джесса у своих дверей с папиным инструментом в руках, то не подает виду. Просто отступает, пропуская нас вовнутрь, и ковыляет следом вверх по лестнице. Мы с братом без лишних слов отодвигаем шкаф, закрывающий ход на чердак. Тетка же замешкалась на пороге, одной рукою, будто от внезапной боли, схватившись за живот, а другой, заметно дрожащей, прикрывая рот.
Снова удивленно отмечаю: как же мала и узка эта дверь – словно лаз в укромный закуток, где от взрослых хранят свои секретики и играют в тайные игры дети. И в таком-то месте несчастную Брэнди оставили умирать…
– Ты готова? – спрашиваю тетю как можно нежнее и ласковей.
В ее глазах – немая мольба: не настаивай, не заставляй опять идти по этим ступеням в прошлое. Но ноги все-таки несут ее вперед, и она дает нам по фонарику.
Поднимаемся гуськом, друг за дружкой, Джесс – впереди. На чердаке, с тех пор как мы с Седаром посетили его, не изменилось ничего, кроме моего восприятия: теперь, когда я знаю всю историю, помещение кажется мрачнее, теснее и пугает сильнее. Тетя Ина зажигает несколько свечей, прихваченных с собою. Теперь электроприборы не нужны. Комнатку заполняет мягкий мерцающий свет.
Несколько минут просто молчим. Слушаем тишину, врастаем, нарушая ее лишь собственным прерывистым дыханием. Я прислушиваюсь, пытаясь уловить жужжание крыльев, но, судя по всему, здесь нет никого, кроме термитов, протачивающих свои бесконечные разветвленные ходы в толще гнилых уже бревен. Гнилой чердак с гнилым прошлым…
Вдруг тетя, точно возобновляя как ни в чем не бывало какую-то недавно прерванную беседу, начинает рассказывать:
– Известие о его кончине пришло на шестой год твоей жизни. Я это хорошо помню, поскольку в школе тебе как раз задали нарисовать семейное генеалогическое древо и ты все приставала с расспросами: кто мой дедушка, где он… Ну мы с чистой совестью и облегчением говорим: умер. Тебя это вполне удовлетворило.
Да, я тоже помню. Помню, как обнимал меня папа, как плакал тихонько мне в макушку той ночью, когда явился дух его отца, как прижимал к груди крепко-крепко, словно величайшее сокровище на земле. Он ужасно испугался – даже представить себе не могу, как можно так бояться собственного отца.
Глубоко вдыхаю. Скрипку – на изготовку.
– Сыграешь песню Брэнди? – просит тетя.
– Попробую.
Я прекрасно понимаю теперь, что за песня имеется в виду, – та сокровенная отцовская мелодия была плачем по погибшей сестре. Прикрываю глаза, заглядываю внутрь себя, стараюсь дотянуться до самых древних, далеких воспоминаний. И чарующая, необыкновенная мелодия выплывает оттуда мне навстречу.
Уже несколько мгновений спустя воздух вокруг начинает густеть, шевелиться, а знакомый, желанный холодок – щекотать кожу. Я почти приготовилась увидеть Брэнди – вечно юную и навечно искусанную осами, но передо мною возникает папа.
Точно такой, каким он мне запомнился: темные волосы, черные глаза, грустная, чуть кривая ухмылка.
– Дубравушка, – одними губами произносит призрак, не сводя глаз с меня – будто с величайшей драгоценности на свете.
– Папа. – Сердце мое сразу наполняется смесью боли и радости – смесью столь густой, что отделить в ней одно от другого почти невозможно.
– Привет, па… папа, – запинаясь, выдыхает Джесс. – Я… о господи. Прости меня. Я так виноват перед тобой.
Дух качает головой.
– Ты все сделал правильно, сынок. Ты всегда поступал правильно.
– Но ты погиб из-за меня!
– Нет. Я погиб по собственной вине. Я не смог отпустить прошлое. И не хочу, чтобы вы, вы оба, повторили мою ошибку. Вы должны освободиться от этого груза. – Он жестом обводит чердак.
– Уилл, – шелестит из своего угла тетя, и тут на губах у привидения впервые появляется настоящая – искренняя, добрая улыбка.
– Ина. Мне…
– Где Брэнди? – перебивает она его невысказанные излияния. – Я надеялась, ты приведешь ее с собой. – Боже, сколько в ее голосе тоски!
Папа опять качает головой.
– У Брэнди не было никаких причин оставаться в этом мире. Совесть ее чиста. Скончавшись, она сразу отлетела, как все невинные души.
– А как же тогда ночные кошмары? – не удержавшись, вклиниваюсь я. – Девочка на потолке, осы? И моей маленькой сестренке Хани они, по-моему, тоже снились!
– Это из-за моего отца, – поясняет призрак. – Неприятности начались только после его смерти. Она превратила этого человека в еще худший кошмар для всех нас, чем при жизни. В черную бездну отчаяния, ненависти, отвращения к себе и другим…
У меня перехватывает дыхание.
– В Черного Человека?! Это он?
Где-то в глубине души, на самом потаенном уровне я всегда догадывалась, только боялась себе признаться. Долгие годы меня преследовал, охотился за мной не кто иной, как дедушка, – в образе то Черного Человека, то аллигатора, то даже маленькой девочки на потолке! Чтобы вконец измучить нас, меня и маленькую сестренку, он не погнушался воспользоваться даже гибелью собственной дочери – а точнее, ее убийством. Это он лил мне в уши яд подозрений, будто брат убил папу.
Дух кивает.
– Я думал, после моей смерти старик оставит тебя в покое. Но, как назло, ты стала наигрывать «Двух сестер» в роще, он увидел, насколько ты на меня похожа, с какой страстью открываешь душу музыке, и понял: твои печаль и боль способны вновь придать сил ему самому. И потому привел тебя к скрипке.
У меня дрожат пальцы, заставляя струны под смычком пронзительно визжать. Это я, я привела сюда Черного Человека. Своей скорбью, своей тоской. Через меня он вернулся в этот мир.
– И что ему нужно? Убить меня?
– Детка, вероятно, он сам не знает. Наверное, просто цепляется за свою старую семью, находит удовольствие в наших мучениях – даже из-за гробовой доски. А может, просто та сущность, в которую он по своей же милости превратился, не способна ни на что иное, кроме как разрушать все доброе и светлое, до чего дотянется. Извращенных мотивов злого, темного сердца нельзя дознаться. Я не ведаю, чего он хочет, но он этого не получит. Мы не допустим.
