И папа не подводит. Глаза его загораются – точно так, как встарь, и из призрачной груди вырывается голос, самый прекрасный из всех, когда-либо звучавших в этот мире, – по крайней мере, для меня. Этот голос по утрам будил солнышко, а ночью заставлял сиять луну. Он окрашивал собой каждый день моего счастливого детства и вызывал любовь ко всему огромному миру.
Четыре года назад он стих, но навсегда ему суждено умокнуть лишь сейчас. Больше он не вернется на землю.
И я впитываю в себя папин голос, и радость, и любовь, которые вложены в каждый слог чудесной песни. Но вот она завершается, и мне тоже пора опустить смычок. Темная магия скрипки избыта почти до конца. Но что-то мне подсказывает: дух не исчезнет просто так, с последней нотой. В его распоряжении останется еще несколько минут.
Беру папу за обе руки – они холодны, как у всякого призрака, но в остальном – такие же, как прежде. Слезы льются из его глаз, но это не слезы печали. Это слезы гордости и нежности.
Я перевожу взгляд на брата, любящего меня так же сильно, как отец, а может, и больше. Нельзя же оставить его навечно в неведении, в сомнениях, в раздумьях – прощен он или нет?
– Подойди, – говорю. – Попрощаемся с папой.
Джесс присоединяется к нам, и отец заключает нас в объятия – как в детстве, когда мы были маленькими и помещались в них лучше. Тесно-тесно прижимает к груди, а сам смотрит через весь чердак на тетю Инну.
– Пока, сестренка.
– Пока, Уилл. Я люблю тебя, – отвечает она голосом хриплым и нежным одновременно.
Потом папа слегка отстраняется от нас, чтобы вглядеться в наши лица, и у меня такое ощущение, словно не было этих четырех лет, словно он не умирал, я не вырастала большой, словно Джесса не сажали, а мне не приходилось копаться в темных семейных секретах и сражаться с чудовищем, порожденным ими. Я снова малышка у папы на ручках. И все хорошо.
Мне столько всего хотелось бы еще ему сказать. Задать столько вопросов. Но поздно – он уже ускользает, уплывает в иные края, освободившись наконец от гнета и груза прошлого. Он свободен.
– Мы тебя любим, – говорю. Пусть уйдет с сердцем легким и наполненным светом. – Ты дал нам все в этом мире.
– Я люблю вас, дети, – успевает сказать папа. – Я с вами навсегда.
Теперь мне остается лишь произнести те самые слова, которым он научил меня, когда мне было шесть:
– Возвращайся к себе и покойся с миром.
И от себя добавить:
– До встречи во снах.
Эпилог
– Выступает группа «Ветер в соснах», встречайте! – рокочет ведущий, и публика разражается шумными приветствиями, обычными в среде любителей блюграсса. Седар, светя во все стороны обезоруживающей улыбкой звезды родео, выводит нас на сцену: раскрасневшаяся Сара идет сразу за ним, потом Кеннет, Роуз, Орландо и, наконец, мы с Джессом.
Джесс у нас нынче вторая скрипка, играет на моем старом, купленном когда-то в ломбарде инструменте. Папин, прежде призывавший духов, теперь сделался самым обычным. Одержимость из него исчезла, волшебство умолкло. Чтобы брату было спокойнее, я все равно предлагала сжечь эту скрипку, но он сам сказал: не надо. Пусть радует живых. И еще выразил надежду, что я сумею «переплавить» темное прошлое нашей семьи во что-нибудь прекрасное. А под конец, пару недель назад, и вовсе всех удивил: попросился в группу.
Название выбирали долго и мучительно, целую вечность. Кеннет сперва предлагал «Говорящих с призраками», но получил за такую идею только подзатыльник от Седара. Орландо склонялся к экзотическому «Длиннокрылому лету», в честь официального символа Флориды бабочки Heliconius charithonia, или длиннокрылой зебры. Все согласились, что это звучит привлекательно, кроме Роуз, ей показалось – претенциозно и глупо.
Собственно, она отметала все варианты один за другим, и мы уже почти решились исключить ее из списка голосующих. Но однажды – репетировали в роще, прямо среди деревьев, под шепот привидений, на роскошном золотом ковре из опавших сосновых иголок – и Сару осенило:
– Эй, а знаете что? – вдруг ни с того ни с сего спросила она.
Все разом бросили настраивать инструменты и повернулись к ней. Лицо ее медленно расплылось в улыбке, ямочки на щеках заиграли.
– «Ветер в соснах»! – А глаза прямо сверкают. – Так и назовемся. Все, решено! Лучше не придумаем.
Роуз рассмеялась:
– Ну вот, первое предложение, которое хотя бы в ступор не вгоняет. Я – за, – и поцеловала Сару в щеку, прямо над пресловутой ямочкой, разбивающей людские сердца.
В прошлом месяце они «официально» начали встречаться – наконец-то набрались храбрости снова попробовать после первой, неудачной попытки трехлетней давности. Сарина вечная сдержанность и закрытость нисколько не мешает Роуз – ее собственной открытости, откровенности и прямоты с лихвой хватает на двоих, только ноги уноси. Сара, однако, их не унесла, поскольку влюбилась.
– «Ветер в соснах». Лучше не придумаем, – эхом отозвался с улыбкой Седар.
Ну и все остальные тоже согласились, так что теперь, несколько месяцев спустя, мы впервые выходим на большую сцену, участвуем в настоящем концерте по случаю местной ярмарки. Потом у Седара тут еще дела – он демонстрирует то ли призовую корову с семейной фермы, то ли еще кого-то в этом роде, но это все потом, а пока он с нами, во всей красе: ковбойская шляпа, мандолина, ранглеры.
Лично мне название «Ветер в соснах» ужасно нравится – оно напоминает мне о любимой роще и о том, что я отделалась от ложного стыда. Преодолела его и теперь без опаски впускаю людей в свою жизнь со всеми ее семейными секретами, привидениями, жалким трейлером и прочим. Если те несколько недель погони за духами меня чему-то и научили, то тому, что именно ложный стыд делает любые тайны опасными, а нас самих ведет прямой дорогой во тьму.
– Короче, всем привет, чертовски приятно сыграть для вас сегодня, и все такое, – нарочно утрируя «сельский» акцент и старательно растягивая слова, кричит в микрофон Седар. – Начнем с самой доброй, знакомой всем поклонников блюграсса – «Дубравушки», «Шейди Гроув». И знаете, какое совпадение? Так же зовут нашу крошку-красотку-скрипачку, прошу любить и жаловать! – Он улыбается мне, и теперь уже над его головой, как когда-то над моей, словно вспыхивают десятки мультяшных красных сердечек – как тогда, в первый раз, и я невольно отвечаю такой же улыбкой. И для всей группы хорошо получилось – мы еще ни единой ноты не сыграли, а зрители уже топают и свистят от восторга. Публике такое нравится.
Однако пора начинать. Скольжу взглядом по людскому морю там, внизу, в поисках родных и знакомых: первыми замечаю родителей Орландо. Рядом с ними по бокам – Сарин отец и мать Седара. Мама, тетя Ина и Хани – в третьем ряду, причем малышка у мамы на коленях подпевает вовсю, не сводя глазенок с меня. А сбоку от моих – пустое сиденье, и хотя я знаю: он упокоился навсегда, – я воображаю там папу, плачущего от гордости за дочь. И его медово-перекатистый голос как бы смешивается с нашими сейчас…
