Это Пакс мог объяснить. Когда он кричал, в его голосе была горечь-тоска.
Горечь-тоска?
Пакс стал вспоминать, когда он слышал у своего мальчика такой голос.
Чаще всего это бывало, когда Питер сидел в своём гнезде совсем один. Но Паксу особенно запомнился этот голос по тем последним дням, когда они виделись в прошлом году: когда его мальчик собирал свои вещи в коробку с крышкой; и тогда, в лесу, когда отъехала машина и Питер прокричал имя Пакса; и когда прогнал койотов и захотел отделиться от Пакса.
Однако дочери Пакс передал другое воспоминание. Из своих самых первых дней с Питером.
Я был у себя в загородке, голодный. В тот вечер мой мальчик меня не покормил. Днём они с отцом сердито кричали друг на друга, и потом мой мальчик убежал и не вернулся к заходу солнца.
Я метался по загородке туда-сюда, и тревога моя росла.
Он вернулся совсем поздно, луна была высоко. И принёс мне поесть. Я ел, а он сидел рядом и утешал, и его голос был горько-тоскливый. А потом лежал рядом со мной на соломе, и даже во сне его окутывал такой же горько-тоскливый запах. Всю ночь. В этом запахе было горе и была тоска.
Но дочь не понимала.
Это как горестный клич у нас, лис. Пакс сам издавал такой клич вместе с другими лисами, когда умер Серый, и вместе с Иглой, когда Мелкому оторвало ногу. Ты узна́ешь его, когда услышишь. Но горько-тоскливый – только у людей.
Он не успел дообъяснить: на ветви над их головами с шумом приземлилась стая ворон.
Пакс выскользнул из-под пихты и прислушался.
Он узнал, что вернулись люди, – много, много людей, тех, с водохранилища. Они снова шли вдоль реки, по течению.
Где они сейчас? Быстро ли движутся? – хотел выяснить Пакс. Но вороны уже сорвались с места, да так внезапно, что огромные пихтовые ветви закачались.
Пакс нырнул обратно. Нужно уходить. Сможешь идти?
Дочь поднялась и уверенной походкой последовала за ним наружу, но всего через несколько шагов потеряла равновесие.
Она оглянулась на заднюю ногу, будто обидевшись, что та не желает ей служить. Потом отряхнулась, чихнула, взметнув прошлогодний листок, задрала подбородок, сделала шаг…
И опять завалилась на бок.
Пакс подошёл к ней и снова осмотрел, ещё внимательнее.
У неё не было волдырей, какие были у Иглы, когда та сунула нос в пчелиный улей. У неё не было мокнущей раны, и ей не было больно, как было больно Игле, когда у неё обгорел хвост. И живот у неё не был твёрдым, как у Мелкого, когда он наелся зелёной картошки на заброшенном огороде. И она не забылась тяжким сном, от которого можно и не проснуться, как было с Мелким, когда он потерял ногу…
Но после всех этих бед Игла и Мелкий поправлялись, им день ото дня становилось всё лучше и лучше.
А его дочь всё слабела – как он сам в то время, которого не помнил, когда ему день ото дня становилось всё хуже и хуже. И он бы умер, если бы Питер не забрал его к себе.
Он посмотрел на дочь. И наконец понял, что ему делать.
Он поднял её зубами и ощутил, до чего она лёгкая и как обвисла на ней шкурка…
Домой?
Туда, где тебе будет надёжно и спокойно, ответил дочери Пакс.
40
«Дурак. Дурак, дурак», – бормотал Питер, обходя двор, собирая упавшие ветки и выкладывая их по кругу на голом месте, в конце подъездной дорожки. Он проклят. Всем, кого любит, он причиняет боль. Что, только сейчас понял?
Он открыл старую загородку Пакса и схватил охапку соломы – под ней обнаружились мышиные ходы и разбегающиеся во все стороны жуки. Выскочил, бросил солому поверх веток, выкрикнул уже во весь голос: «Дурак, дурак!» – и вернулся за следующей охапкой.
Он всем причинил боль, и все его покинули. Мама, в последний день жизни. Как он её огорчил! Он рассказывал об этом Джейд, и она сказала, что нет, он не виноват, ему ведь было всего семь лет, и к тому же мамы не попадают в аварии оттого, что их дети разбивают стеклянный шар в саду. Но откуда ей знать, этой Джейд?
Или отец. Почему с ним это случилось? И как он оказался в ста милях от базы? Наверное, ехал к Воле – что бы он там ни говорил, ему, скорее всего, было обидно, что Питер живёт у неё. До сих пор Питеру удавалось отгонять от себя эту мысль – но, если посмотреть правде в глаза, куда ещё мог отправиться отец?
И сама Вола. Этот её полный боли взгляд, когда он заявил, что она ему не нужна, что она ему не мать.
И вот теперь Пакс. Опять. Питер опять предал его – как будто прошлого года было недостаточно. Он надеялся, что Пакс расслышал раскаяние в его крике «Прости!», – но мало ли на что он надеялся.
Дурак, дурак, дурак.
Но всё, больше – никогда. Он начнёт всё сначала. Сегодня он совершит храбрый поступок: положит конец своей старой жизни, чтобы начать новую.
Выстелив соломой весь круг из сухих веток, Питер вбежал в дом, в свою комнату, вывалил из шкафа всю одежду, сорвал плакаты со стен, ногами выпихнул из-под кровати коробки. Смахнул с полок фотографии, книги и пазлы, набор для фокусов и жеоды, и наконечники стрел, и спичечные коробки со скелетиками крошечных зверьков. Всё полетело на пол.
Он сгрёб первую порцию прежней глупой детской жизни, выбежал во двор, бросил в середину выстеленного соломой круга и вернулся за второй. Ходка за ходкой, быстрее и быстрее, он выносил из своей комнаты всё, пока не остались голые стены да половицы.
Потом он кинулся в сарай, сдёрнул со стеллажа канистру с жидкостью для розжига, выбежал обратно и залил всю кучу; потом, так же бегом, рванул на кухню. Он уже тяжело дышал, но не позволял себе сбавить обороты, чтобы не утратить решимость. В кухне он схватил спичечный коробок, вылетел наружу, зажёг спичку и бросил в середину кучи.
Пламя взметнулось с таким треском, что у Питера всё оборвалось в груди.
А когда он наконец снова смог дышать, вместе с воздухом стало выходить всё, что он целый год удерживал туго скрученным внутри себя. Огонь пожирал его старую жизнь, а он плакал. Огонь бушевал, а он выл. Он сорвал с себя рубашку, чтобы кожей ощущать этот нестерпимый жар. Стоял скрючившись над костром, пока не запахло палёным, потому что обгорели кончики волос. Стоял и оплакивал всё, что утратил, и последним в списке утрат был отец – а должен был быть не в списке, а в доме, за спиной у сына! Он плакал и плакал, так близко к огню, что слёзы обжигали щёки, а глаза и горло разъедала зола.
Вконец обессиленный, он спотыкаясь дошёл до веранды, сел на ступеньку. Рядом на перилах висел рюкзак.
Может, и его в костёр?
