– С Волой я всё испортил, – сказал он вслух маминому камню. – Я вёл себя с ней как последний гад. Потому, наверное, у меня и появилось это чувство – что я тебя предал. Она никогда не займёт твоего места, это будет что-то совсем другое, но хорошее. И я думаю, если я останусь с ней жить – ты была бы рада.
Он перечитал письмо. Теперь, когда он уже знал, что́ в нём, ему хотелось наорать на отца: Не делай этого! Это его жена, не твоя! Сам пускай едет! Он злился на человека, из-за которого погиб отец, но при этом понимал: это детская злость, гнев ребёнка, ищущего, на ком бы сорвать обиду. Да, это он понимал.
Он прочёл письмо в третий раз. И теперь каждая строка наполняла его гордостью. Это было странное чувство – и такое огромное, что он ощущал, как расширяется сердце, чтобы это чувство вместить.
Но сильнее всего его поразила одна фраза: «Говорил, что у тебя особый подход к животным, прямо чудо какое-то, как будто ты понимаешь их язык, и что тебе нельзя без питомца».
Перечитывая это снова и снова, Питер с ужасом осознал, что пальцы гладят тоненькую шейку девочки-лисёнка, уснувшей у него под коленкой. Он отдёрнул руку.
Лисичка проснулась и издала вопросительный хнык. Теперь он был не испуганный. Только одинокий.
Питер поднял её двумя руками. Она свисала, уже не сопротивляясь. И смотрела ему в глаза так, будто искала что-то в глубинах его души. Но нашла это не она, а сам Питер.
Он снова прижал её к шее.
– Не знаю, что мне с тобой делать. – Он наклонился и опять поставил ружьё на предохранитель. – Но уж точно не это.
Питер встал и усадил лисёнка обратно в рюкзак. Потом поднял лопату и принялся копать. Он расширил свою яму и, аккуратно срезая верхний слой дёрна, превратил её в длинную траншею.
В эту траншею он опустил ружьё, забросал землёй и сверху накрыл пластами мирной зелёной травы. Это был его правильный поступок.
43
Пакс бежал.
Он бежал два дня без отдыха, до того ему не терпелось вернуться к семье. Но в том месте тропинки, откуда уже был виден его дом, он замер.
В траве перед сараем кувыркались и прыгали на длинных крепких ногах два крупных щенка с блестящей, лоснящейся шерстью. Игла лежала над ними на ступеньке крыльца, лежала спокойно, но бдительно. Солнце окрашивало её плечи в тёплый медный цвет.
Пакс вскочил на большой валун сбоку от тропинки и сел. Сыновья с наветренной стороны не могли его учуять, а его изумление от увиденного было так велико, что хотелось сначала чуточку за ними понаблюдать.
Они теперь не так сильно отличались друг от друга. Тот, что напоминал медвежонка, был по-прежнему крупнее и легко мог повалить брата на землю. Но тот, что помельче, вырос высоким и шустрым: ловко уворачивался, хорошо прыгал.
Как же они непохожи на свою сестру! Движения у обоих уверенные, ни следа прежней щенячьей неуклюжести и ни следа усталости. Снова и снова они кувыркались, и скакали, и задирали друг друга, рыча и притворно-грозно щёлкая зубами. Снова и снова разбредались в разные стороны, зачарованные очередным чудом, будь то гибкие стебли малины, сверчок или собственный хвост, – потому что чудо манило и требовало срочно его исследовать.
Пакс поднялся на ноги, раздуваясь от любви и гордости.
И в тот же миг Игла повернулась в его сторону. Уши её встали торчком, хвост заметался, и она слетела с камня, в прыжке перемахнув через сыновей.
Пакс тоже спрыгнул с валуна и помчался ей навстречу. Но едва он успел поприветствовать подругу радостным лаем, едва успел ткнуться в неё носом, как в них врезались подросшие щенки – они целовали отца и вцеплялись в него всеми лапами.
Игла отступила.
А Пакс, обнимаясь с сыновьями, продолжал удивляться, до чего же большими и сильными они выросли. Они тыкались в него с разбегу, запрыгивали на спину, тёрлись о его мышцы своими. Показывали ему представление: вдвоём набрасывались на сосновую шишку, будто на мышь, отбирали её друг у друга – вот как они умеют! – потом по очереди отбегали подальше и опять налетали на отца, изливая на него свою любовь.
Наконец, тяжело дыша, они свалились на солнышке в кучу-малу у отцовского бока.
И только тогда Игла подошла к своему самцу.
Она тщательно вылизала Пакса, бережно трогая языком уши, вибриссы, бок над треснутым ребром, лапы, пробежавшие столько миль ради их семьи. Потёрлась о него щекой, смешивая запахи.
И учуяла след запаха дочери.
Она уже знала от Мелкого, что дочь очень больна.
Она умерла?
Нет, она жива. И Пакс поведал ей всё.
Поначалу Игла огорчилась, что её дитя – у того мальчика, Питера. Но Пакс объяснил, что дочь не пережила бы дороги домой, и Игла смирилась. Она теперь знала, что некоторые люди не опасны. Те, у водохранилища, были мирные. И щедро делились.
Ты доверяешь тому человеку?
Я доверяю моему мальчику.
Он о ней позаботится?
Да. Пакс не сомневался.
И Иглу это утешило.
Но их семья стала меньше на одного.
Игла и Пакс издали горестный клич, и сыновья подхватили его, хотя никогда раньше не слышали: этот клич был заложен в них с рождения.
Через мгновение появился Мелкий и одним косоватым прыжком подскочил к ним. Стоя рядом, плечом к плечу, пятеро лис завывали, оплакивая свою утрату и все утраты мира. И воспевая все радости.
44
Питер уронил на землю вещмешок и уставился на хижину.
Под крышей прилепилось гнездо – какая-то птица явно решила, что это прекрасное место для жизни. Горный лавр, который он посадил возле шлакоблочной ступеньки, выпустил новые побеги. Дверная коробка из свежесрубленного дерева, которая была ещё сыровата, когда он уходил, хорошо выветрилась за эти полтора месяца.
Очень хотелось взяться за дверную ручку и войти, но Питер сдержался. Это не его дом. Пока ещё нет.
Он провёл рукой по стене. Брёвна гладкие, ровные, одно к одному. Нигде ни изъяна. Только под оконным карнизом он заметил выпирающий кусок сухой замазки.
Он достал из заднего кармана свой складной нож – немного повертел в руке, улыбнулся. Сэмюэлу понравился нож, который Питер ему подарил, – отцовский, близнец этого, – блестящий и остро наточенный, как новенький. Джейд тоже обрадовалась его свадебному подарку – тёплым шерстяным гольфам в бело-красную полоску, тем самым, которые так любила мама.
