Ни я, ни мои орлы до подобного не опускались – это уже получаются не трофеи, а как бы даже и грабеж. Отнимать что-то мы брезговали. Другое дело, если в таком вот брошенном хозяевами доме попадется что-то интересное – почему бы и нет? Оно как бы и бесхозное. Отправил я однажды домой отрез шелка на платья матери и сестренке. Мои разведчики наткнулись первыми на магазин тканей, себя не забыли и мне отрез принесли. А что? В конце-то концов, они этот магазин не взламывали – хозяин неизвестно где, дверь нараспашку, витрины взрывной волной выбиты, заходи кто хочешь, ничего похожего на кражу со взломом. А еще раньше, в таком же брошенном доме, только побогаче, я в столе нашел роскошный серебряный портсигар и увесистые, серебряные же, красивые карманные часы на цепочке. Ну и положил в карман без малейших угрызений совести. Часы после войны куда-то задевались, а портсигар – вот он, до сих пор в употреблении.
К чему я запустил длинное лирическое отступление? Да чтобы лучше объяснить, зачем мои ребята разбрелись по дому – ну конечно, пошукать что-нибудь интересное. Что понравится. Иногда по душе приходились самые неожиданные вещи – Гоша Сайко два месяца с собой таскал здоровенную бронзовую фигуру коня. Он до войны работал на ипподроме, лошадей любил неимоверно, вот и приглянулся ему статуй. И ведь домой на Урал увез после демобилизации. Иногда такое перли, что диву даешься, почище Гошиной коняшки…
К слову, мои ребята с самого начала ввели простую и справедливую систему распределения, позволявшую избежать споров и обид. Всё найденное складывали в одну кучу, один садился спиной, другой брал по одной вещице и спрашивал: «Кому?» Тот, кто сидел спиной, называл фамилию. Как говорится, простенько и со вкусом. Они это не сами придумали: похожая система у нас была при раздаче хлебных пайков, когда они бывали очень уж скудными, или при раздаче посылок из тыла.
Ну так вот, они разошлись по дому, а я пошел в хозяйский кабинет. Все равно делать было нечего, вот я и хотел определить, кто же это в теремочке жил.
Ни портрета Гитлера, ни его бюста я там не обнаружил, хотя и то и другое часто нам попадалось в немецких домах. А вот книг было превеликое множество, на высоченных книжных полках, занимавших две стены. Письменный стол тоже завален книгами, здесь же – пишущая машинка, стопка чистой бумаги и чернильный прибор. Выдернул наугад три-четыре книги, напечатанных готическим шрифтом, полистал. Немецким я владел неплохо – до войны закончил три курса политехнического, а там немецкому учили на совесть. Это сейчас, куда ни ткнись, английский, а до Второй мировой главным языком науки и техники был как раз немецкий. Переводилось у нас многое, но большинство журналов так и приходило на немецком. Так что ученому, а особенно инженеру, знание немецкого было необходимо.
(Именно из-за знания немецкого меня весной сорок второго выдернули с фронта, из пехоты, на краткосрочные курсы младших лейтенантов, определили в особый отдел, потом в «Смерш», а там и в разведку.)
И я быстро сделал вывод: хозяин был научным работником, причем не технарем, а гуманитарием. Никаких рукописей я в столе не нашел – возможно, забрал с собой. Но, судя по количеству чистой бумаги, работал он много. В кабинете висел портрет в раме и две большие застекленные фотографии, явно запечатлевшие каких-то ученых-немцев: старые, представительные, бородатые, судя по одежде, из прошлого века. Гуманитарий, очень возможно, опознал бы их сразу, но мне, будущему технарю (если уцелею на войне), эти осанистые герры ничего не говорили, хотя очень может быть, были знаменитостями.
Очередную книгу я не успел пролистать – ввалились Гоша Сайко и Дамир Мусин. Именно что ввалились, а не вошли – вид у них был изрядно ошарашенный, уж я обоих хорошо знал. Присмотрелся внимательно: явно, судя по лицам, успели клюкнуть – во многих немецких домах обнаруживались винные подвальчики. Немножко так клюкнули, как говаривали в старину, в полпорцию, не стали бы надираться при наличии поблизости командира. И все равно выпитое их вид не объясняло – взъерошенные какие-то они были, словно бы изрядно оторопевшие.
Когда подошли поближе, я явственно почуял запашок свежеупотребленного спиртного.
– Ага, – сказал я, – причастились немного, орлы боевые?
Раскаяния на их физиономиях я что-то не заметил, даже деланого.
– Самую малость, командир, – примирительно сказал Гоша. – И не то чтобы по раздолбайству. Зрелище такое, что поневоле выпьешь малость для успокоения нервов…
Мусин согласно кивнул.
– Надо же, какие мы нервные, – сказал я не без сарказма. – Что-то я не помню, чтобы вы раньше потребляли для успокоения нервов, как, прости господи, гимназистки. Что вы в подвале такое наши?
– Лучше бы своими глазами посмотреть, командир, – очень серьезно сказал Гоша. – На слово можете не поверить, да и затруднительно словами объяснить, очень уж заковыристая диковина…
Заинтриговал он меня, и я, отложив очередную нераскрытую книгу на стол, спросил:
– Уж не привидение ли там увидели? Дом старинный, могли и фамильные привидения завестись…
Он не принял шутливого тона, ответил все так же серьезно:
– Почище любого привидения будет…
– Ну, пошли посмотрим, – сказал я.
Подвал был небольшой, под стать дому, со сводчатым потолком. Электричества не было, конечно, Гоша сразу стал светить фонариком, когда мы спускались по невысокой лестнице. Батарейка была свежая, луч сильный, яркий, так что сразу было видно – подвал пустоват. Слева у стены протянулся аккуратный рядок садовых инструментов – лопаты, вилы, грабельки, лейки (при доме был небольшой садик, и хозяин, скорее всего, любил там возиться в свободное от ученых занятий время). Справа, в некотором удалении от стены, – громадный сундук. И всё. Справа же помещалась явная кладовочка, с немецкой аккуратностью сколоченная из струганых досок. Ну, и где тут могла таиться «заковыристая диковина», что почище любого привидения?
– Хотите сказать, там? – кивнул я на кладовочку.
– Да нет, – сказал Гоша. – Хотя и там любопытно…
Он распахнул дверь и посветил внутрь. Я заглянул – и громко присвистнул от удивления.
Было чему удивиться. Это оказалась сущая пещера Али-Бабы, правда, со специфическим уклоном – гастрономическим. На аккуратных стеллажах стояли стройными рядами консервные банки – от пола и до потолка, десятки банок. Причем, насколько я рассмотрел в первый момент, консервы были не немецкие – иностранные какие-то, с этикетками на неизвестных мне языках. Я опознал только датскую консервированную ветчину – попадались нам уже такие банки на немецких складах. И американские консервированные сосиски – союзники нам такие поставляли по ленд-лизу. Ага, это уже немецкие – штабельки из пачек с печеньем, шоколад, пачки хороших сигарет. Две небольшие головки сыра – непонятной национальности, красные.
Ребус-кроссворд… Что касается продуктов, Германия к тому времени прочно сидела на карточках и всевозможных эрзацах – я имею в виду, тыловая Германия, гражданская, войска они всё же снабжали хорошо, особенно эсэсовцев. Такой склад в тылу мог найтись разве что у какого-нибудь крупного чина… или деятеля «черного рынка». Был такой, мы уже знали, и у законопослушных вроде бы немцев. Что же, наш ученый муж еще и продуктами из-под полы спекулировал? Чтобы собрать такое изобилие для собственного употребления, ему пришлось бы потратить дикую уйму денег – а ведь такие кабинетные ученые в деньгах не купались. Тех, кто работал для войны, они, конечно, снабжали по высшей категории, но что-то не похоже, что наш из таких, не заметил я в его библиотеке книг на военную тематику, зато много было по истории и прочим чисто гуманитарным наукам вроде психологии. И потом, откуда у него американские консервы? Какие-то трофеи?
