Идейная преемственность, которую демонстрируют сменяющие друг друга мифологические сюжеты «национальной историографии», подчинена решению главной задачи — созданию «субъектной истории страны». Однако, историографическое творчество «свядомых» историков, приверженных идеям этнического национализма, приводит их к очередному конфузу, на этот раз, методологическому.
Идеология, принятая на вооружение этими историками, предписывает «белорусскому народу» как «субъекту собственной истории» роль целеустремленного и неутомимого борца за обретение суверенной государственности. Только вот в достоверной истории Российской империи (например, в восстании 1863 г., в отношении к монархии и к белорусскому национализму начала XX столетия) этот «субъект» вел себя совершенно иначе, нежели велит ему идеология, питающая производство мифов истории «собственной».
Своим «неправильным» историческим поведением «белорусский народ» последовательно разрушает методологический фундамент «субъектности», на котором зиждется помпезное здание «национальной историографии». Действительно, как создавать истинную, то есть «субъектную историю страны», если сам «субъект» этой «истории» в своем абсолютном большинстве выказывает себя как сторонник единства России, упорно желающий жить под скипетром династии Романовых!
Впрочем, могло ли быть иначе, если воображаемая «субъектная история», провиденциально, сквозь века, ведущая к обетованной «незалежнасці» — это антирусская и антироссийская «история» людей и государств, существовавших на территории современной Белоруссии. Такова идеологическая направляющая «национальной историографии», которая принципиально отрицает исторически эволюционирующее русское самосознание «белорусского народа» и, вдобавок, приписывает ему перманентно враждебные отношения с Московским государством и Российской империей.
В создаваемом ныне коллективном мифе «национальной истории» Белоруссии символическому ряду героических борцов, положивших живот свой за будущую «незалежнасць», противостоит демоническая фигура виленского генерал-губернатора «Муравьева-вешателя»
[45]. Создание муравьевского мифа и эволюция его прагматики — яркий пример того, как мистификаторские и мифотворческие технологии «работают» в историографии и политической пропаганде на протяжении многих лет, начиная с советских времен и до сегодняшнего дня.
Вот, например, как использовался устрашающий муравьевский миф для обоснования политики советской белорусизации в конце 20-х гг. прошлого века. Тогда М. Н. Муравьеву отводилась роль палача-русификатора, беспощадно уничтожавшего белорусский язык и растоптавшего белорусскую науку и культуру, которые переживали период своего очередного «возрождения». Следовательно, жесткие меры советских белорусизаторов, изгонявших русский язык и русскую культуру, якобы силой навязаных белорусам «вешателем» Муравьевым, должны были восприниматься населением как ответные действия, не только политически необходимые, но и нравственно оправданные. В негативном свете муравьевского мифа принудительная советская белорусизация представала перед обществом как подлинно «национальная» политика, которая восстанавливает историческую справедливость, грубо попранную великодержавными русификаторами.
Так, А. И. Хацкевич, председатель Национальной комиссии ЦИК БССР, в сентябре 1927 г. при обсуждении доклада «О белорусизации госаппарата» заявлял, например, следующее: «Самым тяжелым периодом для белорусского языка и белорусской культуры был период Муравьёвщины (Муравьёв — это царский генерал, который был послан для подавления революционных вспышек, как его называли „Муравьёв-вешатель“). Он не только вывел белорусский язык из государственных учреждений, в которых он, кое-где сохранился в провинции, но он вешал за разговор на белорусском языке. Им был закрыт белорусский университет в Вильне. Закрыт Белорусский сельскохозяйственный институт в Горках, все средне-учебные заведения, которые существовали в то время, были им закрыты. Это период является самым тяжелым периодом удушения белорусского языка, белорусской культуры»
[46].
Неудивительно, что сотворенный советскими историками и пропагандистами образ Муравьева — реакционера, классового врага, палача «нашей и вашей свободы» отнюдь не канул в лету вместе с породившей его идеологией и пропагандой. В наше время мы наблюдаем своеобразное возрождение этого исторического мифа, на который, в связи с растущей антирусской мотивацией, возлагаются дополнительные идеологические, мировоззренческие и пропагандистские функции. Теперь слегка модернизированный муравьевский миф служит целям пропаганды идеологии этнического национализма, демонстрируя новому поколению Белоруссии образ исторического врага белорусской свободы и душителя мифического белорусского «возрождения» XIX в.
Правда, в отличие от исторически невежественного коммунистического белорусизатора Хацкевича, современные производители «ретроспективной мифологии» обладают учеными степенями и званиями. Однако генетическая идейная связь, существующая между ними и малограмотными партийными функционерами далеких 20-х годов XX в. прослеживается со всей очевидностью.
Взять хотя бы для примера работы о восстании 1863 г. упомянутого ранее доктора исторических наук М. Бича. Этот белорусский историк выступил в роли ведущего производителя «национального нарратива». Изобретенная им техника изготовления нового способа «презентации исторической реальности» не отличалась особой интеллектуальной изысканностью. Сложившиеся в советской историографии классовые оценки восстания и последовавших за ним событий были слегка модернизированы с помощью новейшей националистической риторики.
Если идеологически правильное понимание событий Муравьёвского времени открывалось партийному функционеру Хацкевичу в результате директивно предписанного озарения, то М. Бич приходил к подобным же эвристическим прозрениям иным, строго «научным» путем. Новые смыслы и цели в событиях восстания 1863 г. он и его «свядомыя» единомышленники обнаруживали, как уже отмечалось, с помощью особой телеологической оптики, вызывавшей, правда, привычный когнитивный диссонанс как у самих «духовидцев», так и у потребителей «ретроспективной мифологии».
Иначе и быть не могло, так как героический миф о «восстании Кастуся Калиновского» для пущей убедительности и претензии на глубину научного постижения темы толковался амбивалентно. С одной стороны, это великое событие «национальной истории», открывавшее тернистый путь к «незалежнасці», к которой издавна стремился угнетенный «белорусский народ». С другой — глубокая коллективная травма, которую нанесла свободолюбивому «белорусскому этносу» самодержавная Россия
[47].
