Альманзор не почувствовал удовлетворения, казнив заговорщиков. Он не простил графа Кастилии за то, что тот укрывал Абдуллаха, и, в качестве ответной меры, подбил Санчо, сына графа, на мятеж против отца. При поддержке влиятельных кастильцев Санчо взял в руки оружие в 994 году, а Альманзор, сразу поддержавший его, захватил крепости Сан-Эстебан и Клуния. Но теперь Альманзор желал привести войну к быстрому завершению. Придворные, привыкшие во всем с ним соглашаться, по крайней мере внешне, разделяли его нетерпение. Они сразу поняли, что лучший способ расположить к себе всесильного хаджиба – заверить его, что Гарсия вот-вот сдастся. Поэт Саид однажды привел к нему оленя и прочитал поэму, в которой были следующие строки:
«Я, твой раб, которого ты спас от нищеты и осыпал милостями, привел тебе этого оленя. Я назвал его Гарсия и надел ему на шею петлю, в надежде, что мое предсказание окажется правдой».
По странному стечению обстоятельств предсказание сбылось: Гарсия был взят в плен на берегах Дуэро в тот самый день – 25 мая 995 года. Через пять дней граф умер от ран, и власть Санчо с тех пор никто не оспаривал. Правда, ему пришлось платить ежегодную дань мусульманам.
Осенью того же года Альманзор начал наступательную операцию против Бермудо, чтобы наказать его за укрывательство заговорщика. Король пребывал в жалком состоянии. У него не осталось даже тени былой власти. Знать завладела его территориями, рабами и стадами; все это они разделили между собой, и, когда король попытался их усовестить, его подняли на смех. Даже землевладельцы, которым он доверил оборону замков, восстали. Периодически возникали слухи о смерти Бермудо, но, правда это или нет, не имело значения. С его стороны попытка одолеть Альманзора была актом отчаяния. У него не было надежды выстоять против этого исключительно удачливого завоевателя – абсолютно никакой. И довольно скоро он раскаялся в своем безумстве. Утратив Асторгу, которую после разрушения Леона он сделал своей столицей, но и ее благоразумно покинул, узнав о приближении врага, он, наконец, сделал разумный шаг – запросил условия мира. Ими оказались следующие: выплата ежегодной дани и сдача Абдуллаха, бывшего правителя Толедо.
Отобрав столицу у графов Гомес из Карриона – которые с некоторым пренебрежением относились к его авторитету, – Альманзор отправился домой, везя с собой несчастного Абдуллаха, переданного ему в ноябре. Как и следовало предполагать, принц понес суровое наказание. Его заковали в цепи, посадили на верблюда и с позором провезли по улицам столицы. Впереди шел герольд, выкрикивающий следующие слова:
– Смотрите все на Абдуллаха, сына Абд аль-Азиза, который отрекся от ислама, чтобы объединиться с врагами веры!
Впервые услышав эти слова, принц, охваченный негодованием, воскликнул:
– Ты лжешь! Скажи лучше правду: смотрите на человека, который бежал от страха! Он стремился к власти, но не был не политеистом, ни отступником!
Абдуллах не обладал сильным характером, он не помнил, что любой заговорщик должен прежде всего вооружиться смелостью. Ожидая в темнице, когда его поведут на эшафот, он проявил трусость, недостойную его высокого рождения и несопоставимую с мужеством, проявленным другим заговорщиком, сыном Альманзора. В стихах, которые он отправил хаджибу, Абдуллах писал, что последовал дурному совету, и попытался умерить гнев Альманзора лестью, назвав его благороднейшим из людей. «Никогда, – писал он, – несчастный не просил о милосердии тщетно; твои милости и щедроты – словно добрый дождь с небес». Все это мало помогло пленнику. Альманзор пощадил его жизнь, поскольку презирал его, но Абдуллах остался в тюрьме и не обрел свободу до самой смерти хаджиба.
Глава 11
Сантьяго-де-Компостела
Альманзор, который уже двадцать лет правил de facto, решил, что пришло время стать правителем de jure. Слепы были те, кто не предвидел, что именно к этой цели он шел медленно, осторожно, расчетливо, но с упорством, которое нельзя было недооценивать.
В 991 году он отказался от титула хаджиба в пользу своего сына Абд аль-Малика, которому едва исполнилось восемнадцать лет, одновременно заявив, что теперь его следует называть просто – Альманзор.
В 992 году он предписал, что документы, исходящие из канцелярии, должны скрепляться его печатью, а не печатью халифа. И еще он принял имя Мувайяд, которое также носил халиф.
В 996 году он приказал, чтобы обозначение sayid (господин, повелитель) применялось только к нему одному, и одновременно он принял титул malik karim (благородный король).
Таким образом, он стал королем, но пока еще не халифом. Если на его пути к получению самого высокого титула и было какое-то препятствие, то им определенно не являлся Хишам II. Его не было нужды опасаться. Хотя принц был в расцвете сил, он не проявлял никакой инициативы и не выказывал ни малейшего желания избавиться от ограничений, в условиях которых жил. Со стороны других принцев крови тоже нечего было опасаться. Предусмотрительный Альманзор умертвил одних, выслал других, а третьи, благодаря ему, жили в полной нищете. У него не было причин думать, что армия может угрожать его амбициозным планам. Она состояла в основном из берберов, христиан севера, славян и солдат, которых захватили в плен в детстве, а по сути, из авантюристов всех мастей, и Альманзор был для нее царем и богом. Что бы он ни делал, он мог рассчитывать на ее слепую покорность. Так чего же боялся Альманзор?
Он боялся нации. Хишам II был чужаком для своего народа. Лишь немногие, даже в столице, видели его лицо. Только в исключительных случаях он покидал золотую клетку, в которой жил, чтобы посетить другие резиденции. И его всегда окружали дамы из гарема; как и они, он всегда был закутан в плащ с капюшоном, чтобы его нельзя было отличить от женщин, а на улицах, по которым он передвигался, стояли войска – так приказал Альманзор. Тем не менее, несмотря на его уединение, народ любил Хишама. Разве не был он сыном справедливого и добродетельного Хакама II и внуком славного Абд-ер-Рахмана III? И главное, разве не был он законным монархом?
Уважение к принципу законности твердо укоренилось во всех сердцах, хотя больше это было свойственно простому народу, чем знати. Последняя, по большей части арабского происхождения, возможно, могла убедить себя, что смена династии время от времени может быть полезной и даже необходимой. Но такие мысли не приходили в голову испанцам. Им была присуща любовь к династии, сформировавшаяся вместе с религиозными чувствами. Хотя Альманзор принес стране славу и процветание, о которых они раньше даже не мечтали, люди так и не простили ему того, что он сделал халифа, в сущности, государственным узником, и были готовы начать всеобщее восстание, если бы Альманзор осмелился на попытку подняться на трон.
Альманзор это понимал – отсюда его осторожность и колебания, но он рассчитывал на постепенное изменение общественного мнения. Он льстил себе надеждой, что люди, в конце концов, позабудут халифа, и все мысли будут только о нем одном. И тогда смена династии пройдет без общественных потрясений.
Альманзору повезло, что он отложил претворение в жизнь своего коронационного проекта. Очень скоро он убедился, что вся его власть висит на волоске. Несмотря на все завоевания и славу, он мог быть свергнут женщиной. Этой женщиной была Аврора. Некогда она любила его, но они оба уже миновали возраст, когда нежные чувства решают все. Они постоянно спорили, и, как это часто случается, любовь в их сердцах сменилась не безразличием, а ненавистью. Аврора ничего не делала наполовину. Преданная любовница, она стала непримиримой в ненависти. Она была исполнена решимости сбросить Альманзора и для этого даже сумела вызвать нечто вроде волнения в безмятежно спокойном гареме. Аврора постаралась образумить сына и сказала ему, что он обязан наконец стать мужчиной и сбросить иго тирана. Этой женщине удалось сотворить невероятное – пробудить в слабейшем из монархов слабый намек на решимость и энергию. Альманзору не потребовалось много времени, чтобы это заметить. Халиф начал относиться к нему холодно и даже отважился на кое-какие упреки. Желая предотвратить бурю, Альманзор убрал из дворца некоторых людей, которых считал опасными, но, поскольку он не мог убрать ту, которая была сердцем и душой заговора, это лишь разожгло ярость противника. Наваррская женщина оказалась неутомимой. Она обладала железной волей и оказалась достойным противником своего бывшего любовника. Ее агенты повсюду распространяли слух, что халиф решил отныне и впредь лично осуществлять власть и что он рассчитывает на народ, который освободит его от могущественного тюремщика. Эмиссары султанши даже переправились через пролив, и одновременно с вспышками волнений в Кордове знамя восстания поднял Зири Ибн-Атиа, наместник Мавритании, объявивший, что больше не позволит обнаглевшему Альманзору держать суверена в заточении.
