В конце концов, секты, открыто нападающие на ислам, были не самым страшным злом. Более опасными были другие, которые хотели сохранить мир с исламом и в которые входили не только мусульмане, но также христиане и иудеи. Под лозунгом «всеобщей религии» они проповедовали индифферентизм, и когда религия погибает, то не из-за внешних нападок – в этом мусульманские теологи были абсолютно уверены, а всегда из-за внутренней апатии. Те, кто придерживался этих нестрогих доктрин, различались между собой по тем или иным вопросам – одни заходили дальше, чем другие, но все были единодушны в общем презрении к диалектике. «Мир, – говорили эти люди, – полон религий, ересей, философских школ, отличных друг от друга. Возьмем, к примеру, христиан: мелькиты (ортодоксальные восточные христиане) не выносят несторианцев (монофизиты, отрицавшие единство двух начал в одном – Христе), несторианцы ненавидят якобитов (монофизиты Сирии), и все презирают друг друга. Среди мусульман мутазилита считают язычником все, кто не встречаются с ним глаза в глаза. Нонконформист считает своим долгом убивать членов любой другой секты, а сунниты не имеют ничего общего ни с одной из вышеназванных сект. Их сторонники используют аргументы, которые одинаково обоснованны – или одинаково неверны. Они отличаются только ловкостью, с которой отсекают логику. Чтобы убедиться в этом, достаточно послушать дебаты людей с разными взглядами. Что мы обнаружим? Сегодняшний победитель – это завтрашний побежденный. В этих собраниях ученых мужей используемое оружие так же ненадежно, как то, что применяется в войне. Факт заключается в том, что каждый участник спора болтает о вещах, о которых не имеет и не может иметь никаких знаний».
Некоторые скептики, однако, принимали определенные выводы. Были те, кто верил в существование Бога, Творца всего, и в миссию Мухаммеда. «Другие доктрины, – говорили они, – могут быть истинными или нет; мы не утверждаем и не отрицаем их, мы просто не знаем. Но наша совесть не позволяет нам принять доктрину, истинность которой не может быть продемонстрирована». Такие составляли умеренную партию. Другие признавали только Создателя, а самые продвинутые вообще не имели позитивных религиозных верований. Они утверждали, что ни существование Бога, ни сотворение мира не доказано, но одновременно нет свидетельств того, что Бога нет или мир никогда не имел начала.
Кое-кто считал, что целесообразно признавать, по крайней мере внешне, религию, в которой родился. Другие утверждали, что «всеобщая религия» – единственно необходимая вещь, и они относили к этому понятию моральные принципы, общие для всех религий и одобренные благоразумием.
Новаторы в вопросах религии имели большое преимущество над новаторами в вопросах управления: они знали, чего хотят. А в политическом мире, с другой стороны, ни у кого не было определенных взглядов. Преобладало недовольство существующим порядком, и, вероятнее всего, под давлением обстоятельств общество подталкивалось к революции. Эту революцию предвидел Альманзор. Однажды, глядя на свой великолепный дворец, стоящий в волшебных садах Захиры, он неожиданно разрыдался и воскликнул:
– Несчастная Захира! Скоро ты будешь уничтожена!
Его спутник выразил удивление, и Альманзор продолжил:
– Ты сам будешь свидетелем катастрофы. Я вижу этот великолепный дворец разграбленным и разрушенным, с виду пожар гражданской войны, разрушающий мою страну!
Если эта революция приближалась, какой будут ее цель и ее методы? Этого не мог сказать никто, но по одному вопросу все были единодушны: семейство Альманзора следует отстранить от власти. В этом не было ничего удивительного. Монархические нации не любят, когда правление осуществляется кем-то, кроме монарха лично. Все хаджибы, когда-либо стоявшие на месте суверена, становились объектами жгучей и непримиримой ненависти, какими бы ни были их таланты и заслуги. Одного только этого соображения достаточно, чтобы объяснить отвращение, внушаемое Амиридами. Но не следует также забывать, что они ранили чувства и привязанности верноподданных жителей. Хотя они пока довольствовались правлением от имени халифа, было очевидно, что они метят выше – на трон. Это стремление озлобило против них не только принцев крови, коих было немало, но и духовенство, которое было приверженцем принципа законного престолонаследия, а также народ, который был или считал себя преданным династии. Придворная знать больше, чем кто-либо другой, желала падения Амиридов, поскольку она означала усиление ее влияния. Ну а низшие классы, как водится, заранее приветствовали любую революцию, которая позволяла им одновременно удовлетворить свою ненависть к богатым и ограбить их. Последний факт, можно предположить, должен был сделать богатые классы более осмотрительными. Кордова стала промышленным городом, в которой было множество ремесленников, и даже пустяковое волнение могло в одночасье приобрести очень серьезный характер и привести к грандиозному конфликту между богатыми и бедными. Но всеобщая неопытность была настолько широко распространена, что неотвратимость такой опасности, похоже, никому не приходила в голову. Благополучные классы смотрели на рабочий люд как на своих союзников и свято верили, что все будет хорошо, как только удастся избавиться от Амиридов.
Таким образом, падение Амиридов стало целью, к которой стремились все. В октябре 1008 года Музаффар неожиданно умер в самом расцвете сил. Его сменил младший брат Абд-ер-Рахман. Этот молодой человек был объектом сильнейшей антипатии духовенства. В глазах священнослужителей на его рождении лежало несмываемое пятно, поскольку его мать была дочерью некого Санчо – или графа Кастилии, или короля Наварры. Поэтому Абд-ер-Рахмана всегда называли Санчол, то есть Санчо Младший, именно под этим прозвищем он вошел в историю. Его поведение не было рассчитано на получение прощения за свое происхождение. Бесстыдный бонвиван, живущий в свое удовольствие, он не стеснялся пить вино в общественных местах и даже, говорят, услышав однажды призыв муэдзина к молитве, недовольно заметил: «Почему нужно спешить к молитве? Лучше поспешить на пирушку. Это намного приятнее!» Его обвиняли в отравлении Музаффара. Говорят, что он разрезал яблоко ножом, одна половина которого была покрыта ядом, съел часть сам, а вторую отдал брату. Эти обвинения, конечно, не имеют под собой точных оснований. Одно можно сказать точно: Санчол не обладал ни тактом, ни способностями, присущими Альманзору или Музаффару. И все же он ринулся туда, куда они боялись даже шагнуть.
Они оба обладали реальной властью и правили, оставив халифу Омейядов его титул. Они не называли себя халифами, хотя, наверное, желали этого. Но Санчол придумал, как объявить себя предполагаемым престолонаследником. Он обсудил это дело с несколькими надежными и влиятельными людьми, среди которых был кади Ибн-Дакван и государственный секретарь Ибн-Борд, и, заручившись их поддержкой, представил свои требования халифу. Хишам II, хотя и был всего лишь марионеткой, несколько опешил от столь основательных требований, которые были тем более серьезными, поскольку считалось, что Мухаммед заявил, что власть всегда должна принадлежать маадитам. Халив проконсультировался с теологами, но все они находились под влиянием Ибн-Даквана. И потому они посоветовали халифу пойти навстречу Санчолу и, чтобы успокоить его совесть, процитировали слова пророка. Тот сказал: «Судный день не наступит, пока не появится человек из Кахтана, который своим посохом поведет людей за собой». Халиф согласился, и Санчол через месяц после смерти брата был объявлен наследником трона. Соответствующий декрет составил Ибн-Борд.
