Ибн-Зубайр уже год бунтовал против Язида, а тот все еще не обращал на него особого внимания. Такое безразличие казалось странным для правителя, который не мог похвастать наличием терпения и кротости среди своих добродетелей. Но, во-первых, Язид не считал Абдуллаха очень опасным, поскольку он, более осторожный, чем Хусейн, не покинул Мекку. Кроме того, он не имел желания без острой необходимости запятнать кровью регион, который даже в языческие времена предоставлял надежное убежище и людям, и животным. Он не сомневался, что подобный акт богохульства не добавит ему популярности в глазах верующих.
Но, в конце концов, его терпение истощилось, и он в последний раз потребовал, чтобы Абдуллах его признал. Зубайр отказался. В ярости халиф обещал, что мятежник все равно принесет клятву верности, но когда его приведут к трону в цепях. Однако когда первый порыв гнева прошел, Язид, как правило беззлобный и добродушный, пожалел о своей клятве. Но поскольку клятву нарушать нельзя, он стал придумывать способ ее сдержать, не раня гордости Абдуллаха. Он решил послать ему серебряную цепь и великолепную мантию, которая скроет от посторонних глаз весьма дорогостоящие кандалы.
Халиф назначил десять человек, чтобы отвезти эти весьма своеобразные дары Ибн-Зубайру. Во главе миссии был поставлен ансар Нуман, сын Башира, обычный посредник между ультраортодоксальной партией и Омейядами. Его сопровождали вожди разных сирийских племен, настроенные не столь примиренчески. Депутация прибыла в Мекку. Абдуллах, как и следовало ожидать, отказался принять дары халифа, однако Нуман, которого отказ не обескуражил, попытался переубедить его, взывая к здравомыслию. Частые конфиденциальные беседы между Нуманом и Ибн-Зубайром вызвали подозрение другого депутата, Ибн-Идаха, вождя ашаритов, самого многочисленного и могущественного племени в Тивериаде. Идах решил, что Нуман – ансар, а тот, кто предал свою партию и свое племя, вполне способен предать халифа. И однажды, встретив Абдуллаха, он обратился к нему со следующими словами:
– Ибн-Зубайр, могу тебе поклясться, что Ибн-Башир не получил никаких других поручений от халифа, кроме тех, что получили все мы. Он глава нашей миссии, и это все. Клянусь Аллахом, я не понимаю, что значат ваши темные делишки. Ансары и мухаджируны – птицы одного полета, и только Аллаху известно, что они затевают.
На это Абдуллах с высокомерным презрением ответил:
– А какое тебе до этого дело? Пока я здесь, я делаю что хочу. Я неуязвим, как та голубка, которую защищает святость этого места. Никто не осмелится ее убить, потому что это будет святотатство.
– Думаешь, подобные соображения меня остановят? – удивился Ибн-Идах и повернулся к пажу, который нес его оружие: – Мальчик, дай мне лук и стрелы.
Паж подчинился. Сирийский шейх тщательно выбрал стрелу, прицелился в голубку и воскликнул:
– Голубка, Язид, сын Муавии, пьяница? Скажи «да», если посмеешь, и эта стрела пронзит тебя. Голубка, ты собираешься свергнуть халифа Язида, исключить его из числа детей Мухаммеда и надеешься на безнаказанность, потому что это святилище? Скажи, что именно это в твоем сердце, и стрела пронзит его.
– Ты же знаешь, что птица не может ответить, – с жалостью сказал Абдуллах, тщетно пытаясь скрыть тревогу.
– Это правда. Птица не может ответить. Но ты можешь, Ибн-Зубайр. Послушай: я клянусь, ты поклянешься в верности Язиду, свободно или по принуждению, иначе ты увидишь знамя ашаритов, развевающееся над этой равниной. Имей в виду, я не стану обращать внимание на святость этой земли, на которую ты так рассчитываешь.
Услышав эту угрозу, Абдуллах побледнел. Он и помыслить не мог, что человек способен на подобную нечестивость, даже если этот человек – сириец. Дрожащим от гнева голосом он спросил:
– Ты действительно осмелишься совершить святотатство и обагрить кровью эту святую землю?
– Осмелюсь, – невозмутимо ответствовал сириец, – а вина за это падет на голову того, кто выбрал святую землю, чтобы составить заговор против повелителя правоверных.
Возможно, если бы Абдуллах был твердо убежден в том, что этот шейх правильно передал чувства своих соплеменников, многих бедствий, постигших ислам и его лично, можно было бы избежать. Но Ибн-Зубайр был обречен на гибель, как уже погибли зять и внук пророка, а также многие мусульмане старой школы, сыновья сподвижников и друзей Мухаммеда. Судьба уготовила им многочисленные неприятности и беды.
Однако для Абдуллаха роковой час еще не пробил. Судьба решила, что несчастная Медина сначала должна искупить своим полным разрушением, изгнанием и убийством жителей гибельную честь предоставления убежища беглому пророку и воспитания истинных основателей ислама – фанатичных воинов, которые, покорив Аравию его именем, даровали новорожденной вере залитую кровью колыбель.
Глава 5
Разграбление Медины
Шел 682 год от Рождества Христова. Солнце только что опустилось за горный хребет, протянувшийся к западу от Тивериады. От былого величия города сегодня остались только развалины, но в те времена, о которых идет речь, он был столицей провинции Иордан (в которую входила центральная часть Палестины к западу от реки; пять районов – Дамаск, Хомс, Киннасрин, Иордан и Филастин) и временная резиденция халифа Язида I. Минареты мечетей и башни зубчатых стен, залитые серебристым светом луны, отражались в спокойных водах озера – Галилейского моря, хранившего так много священных для христиан воспоминаний. Воспользовавшись ночной прохладой, из города вышел небольшой караван и направился на юг. Девять путешественников, находившихся во главе кавалькады, явно были высокопоставленными людьми. Но ничто в их внешности не указывало на принадлежность к придворным – халиф редко подпускал к себе людей столь зрелого возраста и с такими строгими, а то и мрачными лицами.
Некоторое время все молчали. Наконец один из путешественников заговорил:
– Итак, братья, что вы думаете о нем? Следует признать, что он проявил по отношению к нам щедрость. Тебе он дал сто тысяч монет, не так ли, сын Хандалы (Абдуллаха)?
– Сумма такова, – ответил человек, к которому был обращен вопрос. – Но он пьет вино и не считает это грехом; он играет на лютне, а его спутниками в дневное время являются охотничьи собаки, а в ночное – разбойники; он живет в кровосмесительной связи со своими сестрами и дочерьми и никогда не молится. Короче говоря, он обходится без религии. Что мы будем делать, братья? Думаете, мы можем и дальше терпеть этого человека? Мы и без того проявили неоправданную снисходительность, и, если мы продолжим в том же духе, с небес посыплются камни, чтобы уничтожить нас. Что посоветуешь, сын Синана?
– Я скажу тебе, – был ответ. – После возвращения в Медину мы должны дать торжественную клятву не повиноваться этому распутнику и сыну распутника, а потом мы поступим правильно, засвидетельствовав почтение сыну мухаджируна.
Пока он произносил свою речь, мимо проследовал человек, ехавший в противоположном направлении. Большой капюшон плаща скрывал его лицо, и путешественники не смогли бы его рассмотреть, даже если бы их внимание не было отвлечено беседой, которая с каждой минутой становилась все более оживленной. Когда путешественники удалились за пределы слышимости, человек в капюшоне остановился. Даже простая встреча с ним была, по понятиям арабов, дурным знаком, поскольку он был одноглазым, – этот предрассудок распространился по всему Востоку. Более того, его лицо, обращенное на путешественников, было искажено злобой и ненавистью, единственный глаз метал молнии. Едва слышно одноглазый проговорил: «Клянусь, если я еще когда-нибудь встречусь с тобой, там, где смогу тебя убить, я не пощажу тебя, сын Синана, хотя ты и сподвижник Мухаммеда».
