Вскоре после этого умер еще один человек, отнюдь не святой праведник. В субботу 28 февраля 1069 года испустил последний вздох аль-Мутадид из Севильи. Двумя годами ранее он включил в свои владения Капмону и чуть позже взял на душу грех еще одного убийства, заколов собственными руками севильского патриция Абу Хафса Хаузани. В последние годы жизни Мутадид был одержим дурными предчувствиями. Он не боялся, что его трон, созданный искусством и предательством, падет под натиском кастильцев. Астрологи уже давно ему говорили, что его династия будет свергнута людьми, родившимися не на полуострове. Он очень долго верил, что этими людьми станут его соседи берберы. Но лишь только он уничтожил их и стал льстить себе, что победил предсказание звезд, как тут же заподозрил, что ошибся. На другой стороне пролива орда варваров, собранная из своих родных пустынь неким пророком, завоевывала Африку со скоростью и энергией ранних мусульман. Этих фанатиков испанцы называли Альморавидами. Более правильное название – Моравиды, по-арабски – al-Murubitun, «посвященные служению Богу», отсюда современные марабуты. Теперь именно в них аль-Мутадид видел будущих завоевателей Испании, и никакие доводы рассудка не могли развеять его страхи. Однажды, когда он снова и снова перечитывал письмо от Сакота, принца Сеуты, в котором было сказано, что авангард Альморавидов разбил лагерь в долине Марокко, один из визирей воскликнул:
– Почему эти новости так сильно тебя тревожат, господин? Эта равнина – хорошее место для жизни, как и наша славная Севилья. Да, варвары разбили там лагерь. Ну и что? Их и нас разделяют пустыни, великие армии и морские глубины.
– Я убежден, – сказал аль-Мутадид, – что однажды они явятся сюда и, возможно, ты проживешь достаточно долго, чтобы увидеть это. Немедленно напиши правителю Альхесираса, прикажи ему усилить укрепления Гибралтара. Пусть постоянно и со всем вниманием следит за событиями на другой стороне пролива. – Потом он устремил взгляд на сыновей и задумчиво пробормотал: – Кто может сказать, кому предстоит испытать этот удар, вам или мне?
– Отец! – вскричал Мутамид. – Да избавит тебя Бог от этого несчастья! Пусть он пошлет мне все несчастья, уготованные им для тебя.
За пять дней до смерти аль-Мутадид, пребывая во власти депрессии, послал за одним из певцов, сицилийцем, и попросил его спеть – все равно что. Принц решил считать предсказанием слова песни. Певец выбрал одну из приятных, хотя и меланхоличных песенок, которой так богата арабская литература. Песня начиналась так:
«Наслаждайся жизнью, пока можешь, потому что она скоро окончится! Смешай вино с чистой водой и принеси сюда!»
Из этой песни он спел ровно пять куплетов – столько дней осталось жить аль-Мутадиду. Этот факт удостоверен.
Через два дня, во вторник 26 февраля, смерть дочери, которую он обожал, – как уже говорилось, несмотря на жестокость, его привязанность к детям была сильной и крепкой – нанесла ему глубокую рану. Вечером в пятницу он посетил похороны – с разбитым сердцем. Когда церемония завершилась, он пожаловался на сильнейшую головную боль. Последовал удар, оставивший его едва живым. Лекарь хотел пустить ему кровь, но аль-Мутадид – непослушный пациент – попросил подождать следующего дня. Это ускорило его смерть. В субботу удар повторился, аль-Мутадид лишился речи, а потом и умер.
Его сменил на троне Мутамид, о романтической карьере которого пойдет речь дальше.
Глава 9
Мутамид и Ибн-Аммар
Родившийся в 1040 году Мутамид уже в возрасте одиннадцати или двенадцати лет был назначен отцом правителем Уэльвы. Вскоре после этого он номинально командовал севильской армией, осадившей Сильвес, и там познакомился с авантюристом, который был на девять лет старше его. Этому человеку было суждено оказать большое влияние на юного принца.
Авантюриста звали Ибн-Аммар. Он родился в деревне неподалеку от Сильвеса в бедной арабской семье и начал образование с изучения литературы в Сильвесе и Кордове. Затем он скитался по Испании, зарабатывая себе на хлеб сочинением панегириков для всех, кто мог за них заплатить. Именитые поэты считали ниже своего достоинства сочинять стихи для тех, кто занимал положение ниже, чем принц или визирь. А этот бедный юноша, никому не известный и плохо одетый, вызывавший жалость и насмешки своей поношенной одеждой и тюбетейкой, считал себя счастливым, если богатый парвеню давал ему какие-то крохи в обмен на стихи, впрочем не лишенные достоинств. Однажды он прибыл в Сильвес, ломая голову, как добыть корм для мула, своего верного спутника в скитаниях. К счастью, он вспомнил о горожанине, который мог ему помочь – если захочет, конечно. Речь шла о богатом купце, который, хотя и был необразованным, имел достаточно тщеславия, чтобы оценить льстивую оду. Бедный поэт написал такую оду и отослал потенциальному покровителю, сообщив ему о своем бедственном положении. Довольный купец прислал ему мешок ячменя. Ибн-Аммар, получив столь жалкий дар, подумал, что купец мог бы наполнить мешок хотя бы пшеницей. Но ячмень – это уже было благо, и поэт не преминул выразить признательность своему благодетелю.
Довольно скоро поэтический дар Ибн-Аммара стал известен многим, и его даже представили Мутамиду. Молодые люди понравились друг другу, и, поскольку оба любили удовольствия, приключения и, главное, хорошую поэзию, между ними завязалась дружба. Соответственно, когда Сильвес был взят и Мутамид стал его правителем, он сделал друга визирем и доверил ему управление провинцией.
Память о счастливых днях, проведенных в Сильвесе, этом зачарованном уголке, где каждый житель был поэт и который до сих пор называется португальским раем, навсегда осталась в сердце Мутамида. Любовь еще не нашла путь к его сердцу. Его воображением иногда завладевали яркие фантазии, но они исчезали, не оставив отчетливого следа. Для него это было время пылкой дружбы, и этому чувству он отдавал всего себя. Ибн-Аммар, не воспитанный, как принц, в богатстве и роскоши, а, наоборот, с ранних лет знакомый с лишениями, борьбой за существование и жестокими разочарованиями, имел не такое восторженное и радостное воображение. Он уже не мог воздержаться от иронии, а по многим вопросам был откровенным скептиком. Как-то раз в пятницу два друга направлялись в мечеть, и Мутамид, услышав, как муэдзин с минарета призывает мусульман к молитве, придумал первую строчку стиха и предложил Ибн-Аммару продолжить.
– Внимай, муэдзин объявляет час молитвы! – с энтузиазмом воскликнул принц.
– И верит, что поэтому Бог простит ему его многочисленные грехи, – добавил Ибн-Аммар.
– Пусть его ждет счастье, потому что его устами говорит истина! – сказал принц.
– Если он в душе верит в то, что говорят его уста, – усмехнулся визирь.
Представляется странным, хотя и объяснимым, учитывая, как рано Ибн-Аммар научился не верить людям, тот факт, что Ибн-Аммар сомневался во всем, даже в нежной дружбе принца. Он никак не мог избавиться от преследовавших его всегда и везде дурных предчувствий, особенно во время пиршеств – выпивка погружала его в меланхолию. Рассказывают один случай, который, хотя и является единичным, все же кажется действительно имевшим место, поскольку основывается на достоверном свидетельстве – самих Мутамида и Ибн-Аммара. Однажды Мутамид пригласил Ибн-Аммара на ужин. Проведя вечер в шумном веселье, гости начали расходиться. Принц стал просить Ибн-Аммара не бросать его в одиночестве. Тот подчинился, и вскоре друзья уснули. Ибн-Аммар спал недолго. Неожиданно он услышал голос, проговоривший: «Несчастный, когда-нибудь этот человек убьет тебя». Визирь в испуге вскочил, но, подумав, приписал разыгравшееся воображение слишком большому количеству спиртного и опять уснул. То же самое повторилось еще дважды. Убежденный, что это было предупреждение свыше, Ибн-Аммар тихо выскользнул из покоев и, завернувшись в циновку, устроился на крыльце, с намерением уйти, как только откроются ворота, и сразу отправиться в Африку.
