Теперь все мусульмане Испании были подчинены одному человеку – королю Марокко. Народ и факихи могли радоваться – их желание исполнилось. Факихи, по крайней мере, не имели никаких оснований сожалеть о революции. Нам придется вернуться к временам вестготов, чтобы найти пример такого могущественного духовенства, как мусульманские богословы при Альморавидах. Три принца этого дома, поочередно правившие Андалусией, – Юсуф, Али (1106–1143) и Ташфин (1143–1145) – были в высшей степени набожны. Они почитали факихов и ничего не делали без их одобрения. Но пальму первенства по благочестию, безусловно, следует отдать Али. Судьба предназначила его не для трона, а для жизни, полной спокойных медитаций где-нибудь в монастыре, или для отшельничества. Он проводил все свое время в молитвах и посте. Факихи не могли нарадоваться на такого монарха – они вертели им как хотели. Именно они захватили все бразды правления, раздавали чины и должности, накопили огромные богатства. Иными словами, они получили те плоды, на которые рассчитывали, и урожай превысил их самые смелые ожидания. Но если все происшедшее с лихвой оправдало их ожидания, оно также оправдало страхи тех, кто не желал, чтобы ими правили ни духовенство, ни варвары из Марокко и Сахары. Ученые, поэты, философы – все имели поводы для недовольства. Это правда, что многие литераторы, служившие в канцеляриях андалусских принцев, получили посты при новых хозяевах; но они были явно не на месте среди чуждой толпы фанатичных богословов и диких солдат. Совсем другими были дворы, к которым они привыкли. Даже среди тех, кто, желая заработать себе на хлеб, льстили правителям Альморавидов и посвящали им книги, была заметна явная меланхолия и глубокие сожаления о принцах, ушедших навсегда. Некоторые из этих людей временами испытывали непреодолимое желание «выпустить пар», как, например, секретарь, которому монарх приказал написать порицание армии Валенсии за поражение от короля Арагона и который выразил свою антипатию, украсил письмо такими фразами, как «Трусы, малодушные негодяи, бегущие при виде единственного всадника», «Вам бы следовало доить овец, а не скакать на конях», «Вы понесете заслуженное наказание; Сахара ждет выходцев из Испании». Едва ли стоит говорить, что такой язык не был одобрен монархом и секретаря уволили. Поэты лишились покровителей. Они видели общий упадок культуры и проклинали варваров. Некоторые из них кое-как перебивались, сочиняя панегирики для факихов, которые, несмотря на все свое благочестие, не были лишены тщеславия. И первым из них был Ибн Хамдин, кади Кордовы. Он утверждал, что происходит из благородной арабской семьи, важничал и требовал для себя таких стихов: «Не говорите о славе Багдада, красотах Китая или Персии. Во всем мире нет города, который мог бы сравниться с Кордовой, и человека, который мог бы соперничать с Ибн-Хамдином». Факихи, не исключая Ибн-Хамдина, который был самым богатым жителем Кордовы, являлись в высшей степени бережливыми, если не сказать скупыми, и уважавшие себя поэты не имели стимула петь им хвалы. Их судьбой стала бедность. Ибн-Баки, один из лучших андалусских поэтов, голодным скитался из города в город. «Я живу среди вас, соотечественники, – писал он, – в горе и нищете. Если бы я сохранил самоуважение, то давным-давно уехал. Ваши сады не плодоносят, с ваших небес не падает дождь. И все же у меня есть достоинство. И если Андалусия меня отвергает, то Ирак примет. Пытаться зарабатывать здесь поэтическим талантом – безумие. На этой земле остались только тупые жалкие выскочки». Поэтам осталось только одно утешение – сочинять сатирические памфлеты, направленные против факихов – «лицемеров, волков, рыщущих в темноте и благочестиво пожирающих все, что есть у простых людей». Но это было опасно. У факихов имелись средства, чтобы покарать очернителей. Философия стала запрещенной наукой. Малик ибн Вохайб из Севильи имел дерзость продолжить ее изучение, но обнаружил, что его жизнь в опасности, и отказался от этой науки, посвятив себя теологии и каноническому праву. И не пожалел об этом шаге, поскольку стал другом и доверенным лицом монарха. Тем не менее его юношеская «ошибка» не была забыта, и один из его врагов написал: «Двор Али, внука Ташфина, был бы чистым и безупречным, если бы дьявол не внедрил туда Малика ибн Вохайба». Нетерпимость факихов превосходила все границы и могла сравниться только с узостью их взглядов. Не слишком продвинутые в изучении Корана и традиций пророка, они опирались исключительно на труды маликитов – последователей имама Малика ибн Анаса, – которые они считали обязательными и непогрешимыми. Их теология на самом деле состояла из детального знания канонического права. Тщетно более просвещенные теологи протестовали против столь эксклюзивного предпочтения, отдаваемого второстепенным книгам и догмам. Факихи отвечали на это преследованием своих критиков, объявлением их нечестивыми еретиками. Труд, который знаменитый аль-Газали опубликовал на востоке под названием «Возрождение религиозной науки», вызвал в Андалусии ужасный скандал. Это была нетрадиционная книга. Газали, не удовлетворенный всеми философскими системами, сначала склонился к скептицизму. Но одни только отрицания его тоже не удовлетворили, и тогда он бросился в мистицизм, став заклятым врагом философии. В упомянутой книге он заявляет, что философия полезна лишь при защите ниспосланной религии от новаторов и еретиков. Во времена глубокой веры она чрезмерна. От естественных наук стоит отказаться, если их изучение ведет к разрушению основ веры. Религия, которую он проповедовал, была личной и страстной – религией сердца, – и он энергично нападал на современных теологов, довольствовавшихся только внешними факторами, занимавшихся исключительно вопросами законности, которые полезны лишь для урегулирования мелких споров в низших классах. Это ударило андалузских факихов по самому больному месту, и они закричали очень громко. Кади Кордовы Ибн-Хамдин объявил, что любой человек, прочитавший книгу Газали, – нечестивец, достойный проклятия, и составил фетву, обрекающую все копии книги на сожжение. Эта фетва, подписанная факихами Кордовы, была формально одобрена Али. Соответственно, книга Газали была сожжена в Кордове и всех прочих городах империи, владение ею было запрещено под страхом смерти и конфискации имущества.
При таком режиме судьба тех, кто не были мусульманами, оказалась невыносимой. Некий кордовский факих, к примеру, решил, что нашел отличный способ заставить евреев принять ислам. Он утверждал, что обнаружил в бумагах Ибн Массара важную традицию. Якобы евреи торжественно обещали Мухаммеду стать мусульманами в конце V века после хиджры, если ожидаемый Мессия не появится раньше. Этот факих явно не был силен в литературной истории, иначе он постарался обнаружить эту традицию в каком-нибудь другом месте, а не в бумагах далекого от ортодоксии философа. Но его коллеги не были столь критичны, и сам Юсуф, бывший в то время в Испании, проследовал в Лусену, исключительно еврейский город, – мусульмане жили только в окрестностях и в город, окруженный стеной и рвом, не допускались – и призвал евреев выполнить обязательство своих предков. Велик был испуг жителей Лусены, но, к счастью для них, нашелся выход. В конечном счете целью была не их вера и даже не совесть. Они считались самыми богатыми евреями мусульманского мира, и правительство рассматривало их как источник пополнения дефицита бюджета, возникший сразу после ликвидации незаконных налогов. Они это знали и попросили кади Кордовы обратиться к Юсуфу от их имени. Ибн-Хамдин не остался глух к их просьбам и изложил дело монарху. Маловероятно, что сделал он это безвозмездно, но все-таки сумел добиться успеха. Сумма, затребованная монархом, была огромной, но в сложившихся обстоятельствах евреи, вероятнее всего, были благодарны за то, что их потери оказались только материальными.
