После того как две армии – или, скорее, две нации – сошлись лицом к лицу на поле Рахита, двадцать дней велись только вылазки и отдельные стычки. Затем последовало генеральное сражение. «Еще никогда не было такой кровавой битвы», – писал арабский историк. Кайситы, потеряв восемьдесят шейхов, среди которых был и сам Даххак, были разбиты. Согласно некоторым хронистам, Мерван одержал победу, предательски нарушив перемирие. Однако ранние авторы, которые ни за что не упустили бы возможности упрекнуть своих противников за такое вероломство, об этом не упоминают. Некоторые даже утверждают, что Мерван запретил преследовать отступающих.
Битва при Мардж-Рахите не была забыта ни кельбитами, ни кайситами, и спустя семьдесят два года она состоялась заново, если так можно сказать, уже в Испании. Она стала любимой темой поэтов обеих противоборствующих сторон, вдохновив их на песни радости и победы или, наоборот, на причитания и призывы к отмщению. Когда бегство стало всеобщим, рядом с Зуфаром оказалось два вождя из племени сулайм. Его конь был единственным, кто мог соперничать в скорости с преследователями-кельбитами, и его спутники, видя, что враг вот-вот их настигнет, закричали: «Беги, Зуфар, беги! Мы уже мертвы!» Пришпорив коня, Зуфар скрылся, а два его друга были убиты.
«Как я могу быть счастливым, – причитал он впоследствии, – если я бросил Ибн-Амира и Ибн-Маана и Хаммам больше нет? Никто никогда не упрекал меня в недостатке храбрости, но в тот роковой вечер, когда меня преследовали, когда я был окружен врагами, и никто не пришел мне на выручку, я бросил моих друзей, как презренный трус, чтобы спасти себя. Неужели одно проявление слабости уничтожит все мои смелые поступки? Неужели мы оставим кельбитов в мире? Неужели наши копья не пронзят их? Неужели мы не отмстим за наших братьев, павших при Рахите? На земле, укрывающей их кости, снова вырастет трава, но мы их никогда не забудем, и наша ненависть к врагу никогда не угаснет. Жена, дай мне оружие! Пусть эта война никогда не кончается. Воистину битва при Рахите открыла пропасть между Мерваном и нами».
Ему ответил кельбитский поэт – от его поэмы сохранилось только два стиха: «Воистину после битвы при Рахите Зуфара поразила неизлечимая болезнь. Он не переставая оплакивал своих соплеменников из племени сулайм, убитых в сражении. Отказавшись от всех надежд, он бесконечно возрождает скорбь вдов и сирот».
Другой кельбитский поэт воспел победу своих соплеменников. Он злорадствовал о позорном бегстве кайситов, которые в спешке бросали штандарты. Знамена летали в воздухе, словно испытывающие жажду птицы, которые кружат, прежде чем спуститься к воде. Он перечисляет одного за другим вождей кайситов – у каждого племени было кого оплакивать.
«Трусы! Все они были убиты в спину! Конечно, на равнине были те, кто прыгал от радости! Те, кто отрезал носы, руки и уши кайситов, кастрировал их, когда они лежали на земле!»
Глава 7
Хариджиты и шииты
Пока Мерван – ставший хозяином Сирии благодаря победе в битве при Мардж-Рахите – готовился покорить Египет, Зуфар, теперь лидер своей партии, перебрался в Киркесию, крепость в Месопотамии, к востоку от Киннисрина, в месте, где Хабур впадает в Евфрат. Киркесия постепенно стала штаб-квартирой кайситов. Поскольку масштабные военные действия были невозможны, они ограничивались ночными нападениями и засадами, но действовали безжалостно. Возглавляемые помощником Зуфара, которого звали Омайр ибн Хобаб (Ховав), они грабили лагеря кельбитов в пустыне Семава, не щадя никого. Увидев мародеров, покрытых кровью и нагруженных добычей, Зуфар взволнованно воскликнул: «Пришло время невзгод для вас, кельбиты! Наша месть – ваше наказание. В пустыне Семава вы больше не будете чувствовать себя в безопасности: бегите оттуда и забирайте с собой сыновей Бахдаля. Ищите спасение там, где грязные рабы трудятся в оливковых рощах».
Тем не менее кайситы имели тогда лишь второстепенное значение. Да, Киркесия стала бичом и ужасом окрестных регионов, но в конечном счете она была лишь укрытием для банды грабителей и не могла причинить Мервану серьезные неприятности. Его главной заботой стало покорение Ирака, и грозные враги, с которыми ему предстояло сразиться, были совершенно другого порядка.
Ирак того времени представлял собой интересное и довольно сложное явление. Странные и удивительно экстравагантные доктрины соперничали между собой в популярности: преемственность и выборность, деспотизм и свобода, божественное право и суверенитет народа, фанатизм и безразличие боролись за господство. Победившие арабы и побежденные персы, богачи и бедняки, мистики и скептики конфликтовали повсеместно. Для начала существовала умеренная партия, которая относилась без любви и к Омейядам, и к Ибн-Умайру. Вряд ли хотя бы один человек в Ираке испытывал уважение к последнему, или симпатизировал принципам, которые он представлял. И все же, поскольку все попытки создать национальное правительство в Басре или Куфе оказались неудачными, умеренные в итоге признали его, считая его единственным человеком, способным поддерживать в стране хотя бы подобие порядка. Одна часть партии состояла из мусульман, вера которых была весьма прохладной; эти люди стремились к приятной и безбедной жизни. Остальные, также не думая о завтрашнем дне, предпочитали сомнение энтузиазму и негативизм надежде. Они поклонялись и приносили жертву одному богу. Эти богом было удовольствие – простое удовлетворение чувств. Изящное и остроумное перо Омара ибн Аби Рабиа, арабского Анакреонта, создало литургию. Двух самых известных и влиятельных представителей знати Басры звали Анаф и Харита. Они представляли два оттенка партии. Имя первого часто встречается в исторических хрониках этого периода, но лишь как советника. Он только говорил, но не действовал. Однако он был вождем племени темим и пользовался безграничным уважением племени. По этому поводу Муавия I как-то заметил: «Если бы он впадал в ярость, сотня тысяч темимитов разделила бы его гнев, не спрашивая причины». К счастью, он был неспособен злиться. Его выдержка и терпение были известны всем. Даже когда он призывал племя к оружию, все понимали: он делает это, чтобы доставить удовольствие красавице Забре, его любовнице, которая правила им с жесткостью тирана. Солдаты усмехались, говоря, что сегодня у Забры плохое настроение. Поскольку Анаф был умерен во всем, его религия придерживалась среднего курса между рвением и безразличием. Он каялся в грехах, но наказание никогда не было суровым. Чтобы искупить проступок, он быстро проносил палец через пламя лампы и восклицал: «Зачем ты совершил этот грех?» Руководствоваться осторожным, но непоколебимым эгоизмом, не скатываясь к двуличности или преступлению; сохранять, насколько это возможно, нейтралитет; признавать существующее правительство, даже незаконное, без порицания и лести и не требуя от него благ – такова была линия поведения, обозначенная им для себя еще в юности. Анаф никогда не отступал от нее. Его характер был лишен симпатии, благочестия и великодушия. И все же, хотя этот неглубокий и эгоистичный оппортунист был неспособен вызвать энтузиазм, равно как и почувствовать его, им повсеместно восхищались за добродушие, вежливость и умение приспособиться ко всему.
Блестящий остроумный представитель старой языческой знати Хариса считался сильно пьющим человеком и не возражал против это обвинения. Если он выбирал префектуру, то всегда предпочитал ту, где производились самые лучшие вина. Его религиозные чувства не были тайной для друзей. Один его родственник, поэт, однажды заметил: «Странно видеть Харису, участвующего в религиозной церемонии: ведь у него не больше веры, чем у химеры». Однако его учтивость была изысканной, а беседа – живой и назидательной. Также он прославился среди своих товарищей храбростью. По правде говоря, жители Ирака были, как правило, невероятными трусами. Во время правления Обайдаллаха две тысячи иракцев были посланы, чтобы подчинить сорок хариджитов, и они не решились атаковать. «Не хочу, – заявил их командир, – чтобы надгробную речь надо мной произносил Обайдаллах; пусть лучше он меня ругает».
