– Я нанесу ему удар, который никто больше не сможет нанести, – заявил поэт. Сказав это, он вошел в шатер калифа, несколько секунд сверлил его глазами и продекламировал:
– Вино, наполняющее мой кубок, сверкает, как глаз петуха. Оно возбуждает дух пьющего. Тот, кто выпьет три кубка, не смешав вино с водой, чувствует желание раздавать благодеяния. Он изящно покачивается при ходьбе, как прекрасная дочь курайш, и поддерживает юбки своих одежд, чтобы развевались на ветру.
– Зачем ты прочитал эти стихи? – спросил халиф. – Несомненно, тебе в голову пришла какая-то мысль.
– Ты прав, халиф, – ответил поэт. – Много мыслей приходит мне в голову, когда я вижу сидящим на троне рядом с тобой человека, который еще вчера говорил: «Трава снова вырастет на земле, укрывшей кости наших братьев, но мы их никогда не забудем, и непримиримой будет наша ненависть к врагу».
Услышав эти слова, Абд аль-Малик вскочил, словно его ужалила оса. Разгневанный, он нанес Зофару удар в грудь и сбросил к подножию трона. Впоследствии Зофар признался, что еще никогда не был так близок к смерти, как в тот момент.
Дни искреннего примирения еще не настали, и довольно скоро кайситы снова доказали Омейядам свою враждебность. Зофар укрепил армию Абд аль-Малика отрядом кайситов под командованием своего сына Хузайля. Но как только две армии сблизились, кайситы перешли на сторону противника, унеся с собой оружие и амуницию. Это дезертирство, однако, не имело катастрофических последствий. Наоборот, судьба улыбнулась Абд аль-Малику. Капризные и легкомысленные жители Ирака уже забыли о своем недовольстве Омейядами. Отнюдь не воинственные по природе и, естественно, не стремившиеся умереть за претендента, которого презирали, они благосклонно слушали эмиссаров Абд аль-Малика, которые наводнили Ирак, разбрасывая направо и налево золото и заманчивые обещания.
– Я отказываюсь, – сказал один из воинов, получивший приказ наступать, – приносить в жертву свое племя за дело, которое его не касается.
Другой, получив аналогичный приказ, ответствовал, что люди за ним не пойдут. А атаковать в одиночестве по меньшей мере нелепо.
Такому храброму и гордому человеку, как Мусаб, оставалось лишь одно. Обращаясь к своему сыну Исе, он сказал:
– Ступай и скажи своему дяде, что вероломные жители Ирака предали его, и попрощайся с отцом, которому осталось жить несколько минут.
– Нет, отец, – сказал юноша. – Ни один курашит не упрекнет меня в том, что я бросил отца в минуту опасности.
Отец и сын устремились в гущу сражения, и очень скоро их головы принесли Абд аль-Малику. Это было в 690 году.
Теперь уже весь Ирак присягнул на верность Омейядам. Мухаллаб, не зная о смерти Мусаба, о чем уже было известно хариджитам, заявил в беседе с вождями, что Мусаб – его господин на этом свете и в будущей жизни и долг каждого доброго мусульманина – противостоять Абд аль-Малику, сыну проклятого. Однако, получив от халифа Омейядов документ, подтверждающий все его посты и титулы, Мухаллаб весьма оперативно передумал и последовал примеру соотечественников. Вот как даже лучшие люди Ирака понимали честь и верность.
«Решайте за себя, правы вы или нет, – воскликнул негодующий хариджит, – но хотя бы имейте честность признать, что в этом мире вы рабы и ради корысти будете льстить любому правителю – братья сатаны, вот вы кто».
Глава 8
Кельбиты и кайситы
Абд аль-Малик приблизился к своей цели. Чтобы обеспечить свой бесспорный суверенитет над мусульманским миром, ему оставалось только захватить Мекку, резиденцию и последнее убежище своего соперника. Да, нападение было святотатством, и Абд аль-Малик содрогнулся бы от ужаса при одной только мысли о нем, если бы сохранил хотя бы тень религиозных чувств, характерных для него в юные годы. Однако он больше не был бесхитростным горячим юнцом, который в порыве праведного негодования в свое время назвал Язида врагом небес за то, что тот осмелился послать войска против Медины, резиденции пророка. Время, торговые отношения с миром и отправление власти существенно повлияли на его юношескую откровенность и простую веру. Говорят, что в день смерти его кузена Ашдака – в день, когда Абд аль-Малик запятнал себя сразу двумя преступлениями – лжесвидетельством и убийством, он закрыл божественную книгу и с холодным мрачным видом пробормотал: «Отныне между нами ничего общего». Поскольку его религиозные чувства были хорошо известны, новость о том, что он намеревается послать армию на Мекку, не была поводом для удивления. Значительно более непонятным был его выбор командующего. Таковым он назначил некого Хаджаджа ибн Юсуфа, школьного учителя из Таифа, считавшего себя счастливым, если в конце долгого дня, в течение которого он учил читать маленьких детей, ему удавалось заработать на краюшку хлеба. Позже он приобрел некоторую известность, установив некое подобие дисциплины среди телохранителей Абд аль-Малика, командовав отрядом в Ираке (когда враг, так и не вступивший в бой, лишил его возможности проявить храбрость или трусость) и потерпев поражение от зубайритов во время правления Мервана. Своим назначением этот человек был обязан единственному обстоятельству. Когда он рискнул просить о чести командования армией против Ибн-Зубайра, халиф с презрением воскликнул: «Да помолчи ты!» Но благодаря непоследовательности, столь свойственной человеческому разуму, общий скептицизм Абд аль-Малика был смягчен твердой верой в предсказания по сновидениям, которую Хаджадж умело использовал. «Мне приснилось, – сообщил он, – что я убиваю Ибн-Зубайра». И халиф отдал ему вожделенное командование.
Сам Ибн-Зубайр принял весть о потере Ирака и смерти брата спокойно и сдержанно. Между прочим, он не вполне одобрял планы Мусаба – который, по его мнению, имел слишком неудобный характер для роли суверена. Ибн-Зубайр утешил себя тем, что получит возможность продемонстрировать свое ораторское красноречие на погребальной церемонии. Его речь, вероятно, показалась бы нам холодной и неестественной, но сам он, безусловно, считал ее в высшей степени назидательной. Он наивно объявил, что смерть Мусаба наполнила его одновременно печалью и радостью: печалью – потому что он лишился друга, утрата которого нанесла болезненную рану его чувствительному сердцу, которую смогут излечить только терпение и смирение, а радостью – потому что Аллах даровал его брату славу мученика.
Но когда настало время перейти от слов к делу – от выступлений к сражению, когда он увидел Мекку осажденной и над ней нависла угроза голода, смелости у Ибн-Зубайра поубавилось. Нет, нельзя сказать, что ему не хватало обычной храбрости, которую любой солдат, если он не безнадежный трус, проявляет на поле боя. Ему не хватало моральной силы. Он постоянно искал совета матери, женщины, обладавшей благородной душой римлянки, несмотря на свой весьма и весьма преклонный возраст.
– Мама! – воскликнул он. – Меня все бросили. Противник предлагает приемлемые условия. Как ты думаешь, что мне делать?
– Умереть, – сказала она.
– Но мне страшно, – прошептал он. – Боюсь, если я попаду в руки сирийцев, они станут глумиться над моим телом.
