Можно ли сказать богослову мягче и тоньше, что Бог никогда не велит людям ненавидеть? Талхут, однако, сделал вид, что не понял преподанного ему урока. Возможно, в его железном сердце настолько укоренилась гордыня, что он действительно ничего не понял. Ни одного слова благодарности не сорвалось с его уст. И ответил он только на последние слова принца.
– Если бы прошлого не было, – сказал он, – было бы лучше для тебя.
Тем самым он пригрозил Хакаму ужасной карой в будущей жизни. Но Хакам, убежденный, что правда на его стороне, а не на стороне Талхута, с большим трудом сохранив самообладание, спросил, где Абу-л Бассам его арестовал.
– Он не арестовывал меня, – ответствовал Талхут. – Я добровольно вверил себя его власти. Я пришел к нему во имя дружбы, которая связывала нас прежде.
– И где же ты жил весь последний год?
– У одного еврея в этом городе.
Повернувшись к Абу-л Бассаму, который оставался молчаливым слушателем, Хакам с негодованием воскликнул:
– Значит, этот еврей почитал набожность и ученость человека другой религии? Давая ему убежище, еврей не боялся вызвать мой гнев на себя, свою жену и детей, лишиться имущества. А что касается тебя, ты захотел снова втянуть меня в бесчинства, в которых я раскаиваюсь. Уходи. И пусть больше никогда твое присутствие не оскорбляет мой взор.
Так коварный визирь был опозорен, а Талхут до конца своих дней оставался в фаворе у султана, и тот даже почтил своим присутствием его похороны.
Вот какой обстоятельный рассказ оставил нам Ибн-Кутийя. У Маккари характер Талхута представлен в намного менее благоприятном свете.
Хакам, как мы видели, безжалостный к ремесленникам окраин и горожанам Толедо, был довольно-таки милосерден к богословам. Но факихи были арабами или берберами. Хакам, истинный араб, использовал двойные стандарты. Против покоренных жителей страны, которых он всей душой презирал, если они игнорировали его власть, по его мнению, была возможна неограниченная жестокость. Но, имея дело с мятежниками собственной расы, он их охотно прощал. Арабские историки, это правда, иначе объясняли милосердие Хакама к факихам. Они приписывали его угрызениям совести. Нельзя отрицать, что Хакам, всегда жестокий и склонный к насилию, но человеческие качества которого периодически возвращались, мог считать преступлениями некоторые свои шаги, сделанные в припадке ярости, к примеру его приказ обезглавить факихов, содержащихся в тюрьме Ротонды. Однако представляется очевидным, что люди Омейядов, которые описывали деяния своих хозяев, предпринимали отчаянные попытки реабилитировать память о принце, обреченном духовенством на муки ада, и преувеличили степень его раскаяния. Если верить свидетельству самого Хакама, приведенному в строках, обращенных к сыну незадолго до смерти, он был твердо убежден, что имел право действовать так, как он действовал. Этими строчками мы завершаем рассказ о нем.
«Как портной использует иголку, чтобы сшить лоскуты ткани, так и я использовал свой меч, чтобы объединить разделенные провинции. С тех пор, как я достиг зрелости, ничто не было для меня ненавистнее, чем разобщенная империя. Спроси мои границы, есть ли хоть один участок в руках врага. Они ответят «нет». Но если они ответят «да», туда я немедленно отправлюсь, облаченный в доспехи, с мечом в руке. Также спроси черепа моих мятежных подданных, которые, словно разбитые тыквы, лежат на равнине, залитой солнечной светом, и они скажут тебе, что я разбивал их снова и снова. Охваченные паникой мятежники бежали, чтобы спасти свои жизни, но я, будучи султаном, презирал смерть. Если я не щадил их жен и детей, то лишь потому, что они угрожали моей семье, угрожали мне. Тот, кто не может отомстить за оскорбления, нанесенные его семье, лишен чести и презираем всеми мужчинами. Что, если после обмена ударами меча я заставил их выпить смертельный яд? Всего лишь вернул долг, который они вынудили меня взять. По правде говоря, если их забрала смерть, это потому, что так пожелала судьба.
В мире пребывают провинции, которые я передаю тебе, о сын мой. Они – диван, на котором ты можешь спокойно отдыхать. Я позаботился о том, чтобы никакой мятеж не нарушил твой сон».
Глава 5
Абд-ер-Рахман II
Еще никогда двор испанских султанов не был таким блестящим, как при Абд-ер-Рахмане II, сыне и преемнике Хакама. Состязаясь в роскоши с багдадскими халифами, новый султан окружил себя многочисленной свитой, украсил столицу, построил мосты, мечети и дворцы, разбил обширные и прекрасные сады и проложил через них каналы, которые несли воды горных рек. Он любил поэзию, и, если стихи, выходившие под его именем, не всегда были его собственного сочинения, он, по крайней мере, достойно вознаграждал своих поэтических соавторов. Абд-ер-Рахман имел мягкий нрав, был дружелюбен и уступчив, даже слишком. Слуги воровали прямо у него на глазах, но он их не наказывал. Во время своего правления он позволял, чтобы им руководил теолог, музыкант, женщина и евнух. Теолог – бербер Яхья, который, как нам известно, был главным подстрекателем восстания против Хакама на окраинах. Неудача этой попытки убедила Яхью, что он выбрал неверную политику, и он понял, что теологи, желая стать могущественными, должны не проявлять враждебность к правителю, а, наоборот, завоевать его расположение. Хотя высокомерный и властный характер Яхьи затруднял для него роль, которую он считал нужным играть, бесцеремонность, откровенность и грубая прямота вовсе не вредили ему в глазах добродушного султана. Абд-ер-Рахман изучал философию, но был расположен к благочестию и относился к гневным вспышкам надменного доктора как к проявлению негодующей добродетели. Абд-ер-Рахман терпел задиристые речи Яхьи и его скверный характер, подчинялся неприятным наказаниям, которые накладывал на него суровый духовник, склонял голову перед авторитетом этого религиозного трибуна и предоставил ему управление церковью и судопроизводством. Яхью уважал принц, поддерживало большинство теологов, средний класс, который его боялся, простой люд, дело которого после восстания идентифицировалось с его собственным, и даже некоторые поэты. Причем последними никоим образом нельзя было пренебрегать. В общем, он имел огромную власть. Тем не менее у него не было никакой официальной должности. И если он управлял всем, что входило в его сферу влияния, то лишь благодаря своей репутации. В сердце Яхья был автократом. Хотя прежде он отвергал деспотизм, но применял его без угрызений совести, когда того требовали обстоятельства. Судьи, если хотели сохранить должность, были вынуждены становиться его безмолвными инструментами. Султан, иногда испытывавший мимолетное желание освободиться от господства Яхьи, обещал больше, чем мог исполнить, желая поддержать судебную систему. Яхья сокрушал всех, кто осмеливался ему противоречить. Одного его намека, как правило, бывало достаточно, чтобы обеспечить отставку упорствующего в неподчинении кади.
Влияние музыканта Зириаба (Зирьяба) Абу-л Хасана ибн Нафи было не менее большим. Он прибыл из Багдада и имел, судя по всему, персидское происхождение. Он был человеком халифов Аббасидов и изучал музыку под руководством известного певца Исхака ар-Маусили. Однажды Гарун аль-Рашид спросил последнего, нет ли у него какого-нибудь нового исполнителя, которого он мог бы представить.
