«Они говорили, когда Камар приехала сюда, она была в лохмотьях, до этого ей приходилось покорять сердца томными взглядами. Она ходила по пыльным дорогам из города в город. Поскольку она низкого происхождения, ей нет места среди благородных людей, а ее единственное достоинство – умение писать и сочинять стихи. Ах, не будь они клоунами, иначе говорили бы о незнакомке. Клянусь Аллахом, что это за мужчины, которые презирают единственное истинное благородство – то, которое дает талант. Кто избавит меня от неграмотных глупцов? Самая позорная в мире вещь – невежество, и, если бы невежество было пропуском для женщины в рай, я бы предпочла, чтобы Творец отправил меня в ад!»
Она явно была не слишком высокого мнения об арабах в Испании. Привыкшая к изысканной учтивости Багдада, чувствовала себя чужой в стране, где оставалось еще так много примитивного невежества и грубости. Только к принцу она относилась благосклонно и ему посвятила следующие стихи:
«На всем западе есть только один по-настоящему благородный человек, и это Ибрагим – воплощение благородства. Жить с ним великое наслаждение, и, когда его испытаешь, жизнь в другой стране покажется жалкой».
Камар не преувеличивала, когда воспевала хвалу либеральности Ибрагима. Ее мнение разделяли все, и поэты Кордовы, которых жадный султан едва не уморил голодом, стекались к его двору вместе со знаменитым Ибн-Абди Раббихи. Ибрагим никогда не забывал вознаградить их с княжеской щедростью. Только в одном случае он воздержался от подарка – когда Калфат, ядовитый сатирик, прочитал ему поэму, полную едких сарказмов, обращенных против чиновников и придворных Кордовы. Хотя Ибн-Хаджадж таил злобу против многих персонажей поэмы, он не выказал ни одного признака одобрения и, когда поэт закончил рассказ, холодно заметил: «Ты ошибаешься, если считаешь, что мне доставляет удовольствие набор вульгарностей и ругательств». Калфат вернулся в Кордову с пустыми руками. Разочарованный и обозленный, он излил свои чувства в следующих строчках:
«Не вини меня, жена, если я долго лил слезы после моего последнего путешествия. Оно принесло мне безутешное горе. Я надеялся встретить щедрого благородного человека и встретил безмозглого глупца».
Ибн-Хаджадж был не тем человеком, который мог терпеть подобные колкости. Услышав эти строки, он отправил поэту записку: «Если ты не воздержишься от насмешек, клянусь всем святым, ты лишишься головы, лежа в своей постели в Кордове». Калфат внял голосу рассудка и больше не писал сатир, направленных против правителя Севильи.
Глава 17
Абд-ер-Рахман III
Примирение султана с Ибн-Хаджаджем стало началом новой эры, ставшей свидетельницей восстановления королевской власти. Севилья была колыбелью восстания на западе, и теперь, когда она сдалась, все другие регионы от Альхесираса до Ньеблы были вынуждены уступить. На протяжении последних девяти лет правления Абдуллаха дань выплачивалась настолько пунктуально, что за ней даже не приходилось посылать войска. И султан сосредоточил свои силы против юга. Этот удачный результат был достигнут благодаря мудрым советам Бадра, и султан, чувствовавший себя в долгу перед этим человеком, не скупился на изъявления благодарности. Он даровал ему титул визиря, ввел в круг своих самых близких друзей и настолько доверял ему, что Бадр, хотя и не занимал должность хаджиба, по сути выполнял все его функции.
На юге армия султана действовала с большим успехом. В 903 году был взят Хаэн; в 905 году – выиграно сражение при Гвадалбульоне против Ибн-Хафсуна и Ибн-Мастаны. В 906 году у Бени аль-Хали отобрали Каньете. В 907 году армия заставила Арчидону платить дань, в 909 году отобрала у Ибн-Мастаны Луке, в 910 года захватила Баэсу. В следующем году жители Иснахара восстали против своего правителя, Фадля ибн Салама, родственника Ибн-Мастаны, убили его и послали его голову султану. На севере тоже произошли изменения. В критический момент – в 898 году – существовало опасение, что две могущественные испанские силы на севере и юге могут заключить союз. Мухаммед ибн Лопе из клана Бени Каси обещал посетить провинцию Хаэн, чтобы переговорить с Ибн-Хафсуном. Однако он не смог отправиться на встречу лично – помешала война, которую он вел с аль-Анкаром, правителем Сарагосы, и потому он послал вместо себя своего сына Лопе. Лопе прибыл в Хаэн и ждал появления Ибн-Хафсуна, когда узнал о смерти отца, убитого при осаде Сарагосы. Он сразу поспешил домой и не встретился с Ибн-Хафсуном. Больше ничего не было слышно о планируемом союзе, который вызывал столько волнений при дворе. Лопе даже не думал проявлять враждебность к султану, даже наоборот, искал его милости, и Абдуллах назначил его правителем Туделы и Тиразоны (Тириассо). Лопе вел бесконечные войны с соседями – в том числе с правителем Уэски, королем Леона, графом Барселоны, графом Пальярса и королем Наварры, – пока не был убит в схватке с последним в 907 году. Его брат Абдуллах, ставший его преемником, также воевал не с султаном, а с королем Наварры. Бени Каси перестали быть источником опасности для Омейядов.
Политический горизонт был чист. В Кордове в будущее смотрели с уверенностью. Поэты слагали хвалебные песни, подобных которым не слышали уже много лет. Тем не менее королевская власть развивалась медленно, и ничего существенного не было достигнуто, когда 15 октября 912 года умер Абдуллах – на шестьдесят восьмом году жизни и двадцать четвертом году своего правления.
Наиболее вероятным наследником трона был Абд-ер-Рахман, сын старшего сына Абдуллаха – неудачник Мухаммеда, убитого собственным братом Мотаррифом по наущению отца. Оставшись сиротой в раннем детстве, Абд-ер-Рахман был воспитан дедом, который, испытывая бесконечное раскаяние, сосредоточил на этом ребенке всю любовь, на которую был способен. Однако Абд-ер-Рахману еще не было двадцати двух лет, и существовало опасение, что его дяди и двоюродные деды будут оспаривать у него трон. Закона о наследовании престола не было. Когда трон освобождался, его обычно занимал самый старший или самый способный член королевской семьи. Но вопреки всем ожиданиям никто не препятствовал восхождению Абд-ер-Рахмана на престол. Напротив, принцы и придворные чрезвычайно обрадовались, судя по всему, видя в этом событии залог будущей славы и процветания. Все дело в том, что юный принц рано научился привлекать на свою сторону людей, которые неизменно были очень высокое мнение о его талантах.
Абд-ер-Рахман III, продолжая работу, начатую дедом, использовал совершенно другие методы. На смену неуверенным и извилистым действиям Абдуллаха пришла открытая, решительная и смелая политика. Не желая ходить окольными путями, он прямо сказал испанским мятежникам, что ему нужна от них не дань, а их замки и города. Тем, кто подчинится, он обещал полное прощение, а остальным – суровое наказание. На первый взгляд такие претензии должны были объединить против него всю Испанию. Но на деле вышло иначе. Его уверенная решимость успокоила, а не взбудоражила недоброжелателей, и его политика, далекая от поспешности и необдуманности, была продиктована интеллектуальными и политическими тенденциями времени.
Страна начала медленно, но неуклонно меняться. Арабская аристократия была уже не той, как в момент прихода к власти Абдуллаха. Она лишилась самых выдающихся лидеров. Саида ибн Джуди и Кораиба ибн Хальдуна больше не было, а в 910 или 911 году умер Ибрагим ибн Хаджадж. Не нашлось людей, обладавших достаточными талантами, чтобы заполнить брешь, образовавшуюся после ухода этих выдающихся людей. У испанцев еще оставались лидеры, и их власть была достаточно сильной. Но эти лидеры постарели, а рядовые люди обладали уже не тем темпераментом, что тридцатью годами раньше, когда они, исполненные энтузиазма, встали все как один по призыву Ибн-Хафсуна, чтобы освободиться от чужеземного господства. Прежний жар остыл. Оптимистичное, энергичное и уверенное в успехе поколение 884 года сменилось другим, не имевшим особых поводов для недовольства, а также гордости, энергии и страсти своих родителей. Эти люди не страдали от королевского угнетения, а значит, не имели оснований ненавидеть монарха. Народ роптал, это правда. Но люди сетовали на трудности, вызванные не деспотизмом, а анархией и гражданской войной. Каждый день они видели, как королевские войска или мятежники разоряют поля, обещающие богатый урожай, рубят оливы в цвету или апельсиновые деревья, увешанные плодами. Но чего они не видели и тщетно ждали – это триумфа национальной идеи. Трон султана временами качался, но уже в следующий момент он оказывался прочным, как скала. Это обескураживало. Люди инстинктивно чувствовали, а возможно, и признавали открыто, что большое национальное восстание, если не достигнет цели на первой волне энтузиазма, не достигнет ее никогда. И если таковым было общее настроение в то время, когда успех сопутствовал попеременно то одной, то другой партии, оно лишь усугубилось, когда мятежники стали терпеть поражение за поражением. Люди стали задаваться вопросом, какой прок от всего этого хаоса, уносящего жизни множества храбрецов, и не указывает ли это на неодобрение небес. Жители крупных городов, особенно сильно жаждавшие отдыха и благополучия, первыми стали задаваться подобными вопросами. Они не нашли удовлетворительных ответов и в конце концов решили, что, приняв во внимание все соображения, мир любой ценой, тем более сопровождающийся возрождением промышленного производства и последующим процветанием, лучше, чем патриотическая война. Больше никому не хотелось неразберихи и анархии. Эльвира покорилась сразу. Хаэн был взят без сопротивления. Арчидона согласилась платить дань. В Серрании, колыбели мятежников, энтузиазм утих не так быстро, но даже там появились признаки усталости и нежелания воевать. Горцы больше не торопились встать под национальный флаг, и Ибн-Хафсун был вынужден последовать примеру султана и набирать наемников из Танжера. С этого времени характер войны изменился. Хаос увеличился – ведь каждая сторона стремилась лишить противника возможности нанимать африканские войска, но в целом конфликту не хватало яростной энергии прежних дней, и он стал менее кровопролитным. Берберы Танжера, всегда готовые переметнуться к противнику, если тот пообещает большую плату, считали войну весьма доходным делом. В 896 году, во время осады Велеса, многие султанские войска, и пешие и конные, перешли к врагу в надежде больше заработать. То же самое произошло в Лорке. В 897 году двенадцать солдат из Танжера, воевавших под знаменем Ибн-Хафсуна, предложили свою службу султану. В последний год правления Абдуллаха его берберские войска дезертировали к Ибн-Хафсуну массово. Однако вскоре они поссорились со своими новыми товарищами, большинство было убито, а остальные вернулись к султану, который их простил. Берберы щадили противников, которые еще вчера сражались на их стороне и могли снова стать их товарищами завтра. В некоторых сражениях потери составляли два или три человека. Нередко потерь не было вообще. Если несколько человек – и коней – получали ранения, считалось, что солдаты уже достаточно поработали. С такими бойцами рассчитывать на завоевание независимости, которой не смогли добиться широкомасштабные восстания взбешенного населения, было несбыточной мечтой. Это осознал даже Ибн-Хафсун, поскольку в 909 году он признал сувереном шиита Обдаллаха, который возглавил восстание в Северной Африке против Аглабитов. Из этого странного союза ничего не вышло, однако он доказал, что Ибн-Хафсун больше не мог рассчитывать на своих соотечественников.
