Александр поднялся со старой кушетки, находящейся едва ли не на уровне пола, и подошел к деревянному полусгнившему столу, только и ждущему момента развалиться. Перед глазами – бетонные стены, под ногами – такой же пол, обросший грязью и строительным мусором. С недавних пор он в этом жил – в небольшой двухэтажной постройке, когда-то входившей в конгломерат фабричных сооружений. Прошло время, текстильная фабрика закрылась, многие строения разрушили, однако данное – сохранилось. Правда, без крыши и части стен – его бы только снести. Но Александр этого не сделал. Напротив, восстановил строение и превратил впоследствии в склад, в котором хранил хозяйственные принадлежности, уличные снаряды, их составные части…
С того дня как вернулся в Радлес, в порядок склад Александр не приводил: в какую помойку за прошедшие тридцать лет превратился, такой помойкой и остался. Ни то, чтоб следил за ним раньше, но сейчас заниматься складом Александру не хотелось и подавно. К тому же в окружающей пыли, наседавшей не только на пол, но и на мысли, легко забыться.
Волшебный ящик стоял на столе. Одной рукой продолжая держать дневник, вторую Александр положил на заколдованный предмет и стал произносить заклинание, занимавшее в тетради не более двух строк.
Из щелей ящика появилось свечение, желтое, достаточно слабое, удивившее Александра – давно он такого не наблюдал.
Ящик открылся, легко и просто, стоило Александру потянуть за крышку. И то, что в нем увидел, вызвало некоторое недоумение – книги. Внутри ящика лежали книги.
Александр доставал их одну за другой.
Книг оказалось три: одна чуть тоньше, но в целом все одинаковые, более-менее стандартных размеров.
Воображение они не поражали: простейший темно-коричневый переплет, два переплета – бумажные, а от того успевшие потрепаться. Александр наскоро пролистал одну и быстро понял, отчего они казались вздувшимися и неаккуратными: книги написаны от руки. Он проверил все три – действительно – рукописи.
Александр положил на стол последнюю пролистанную рукопись с намерением вернуться к предыдущей, с множеством картинок, а от того более привлекательной к изучению, когда на кожаной обложке отложенной, в правом верхнем углу, приметил хорошо знакомое изображение: напряженный глаз – знак всех ferus, аналогичный тому, который выведен на его запястье. Проведя пальцем по глазу, по неярким черным чернилам, он раскрыл книгу снова и вчитался в первые строки. И удивился.
Перед ним лежали не книги. Это были дневники. Дневники, неизвестно чьей руке принадлежащие.
Александр продолжил чтение… и потерялся в написанном…
Она была прекрасна, волшебна, просто божественна. Кто бы подумал, что однажды заговорю стихами, однако заговорил. Она… Волосы цвета пустыни развевались на ветру, глаза-фиалки мерцали бликами света, тогда как на устах застыло счастье.
Очаровала. По мостовой, с зонтом в руке, но подставляя лик лучам палящего солнца – она смеялась. Смеялась звонко и открыто, до исступления призывно, как будто знала, что я рядам. Будто желала донести до меня мелодию ласкательных звуков… И донесла: я услышал, я посмотрел, и я же застыл, не смея оторвать плененный взгляд. Не смог… как в дальнейшем не мог прожить и дня без нее самой…
Сейчас, по прошествии времени, частенько я думаю: узнай заранее к чему приведет мое спонтанное решение обернуться, обернулся бы я? Посмел взглянуть на нее? Да и оказаться на том проспекте, зная о горестях и бедах, кои придется пережить?
Ответ мой оставался неизменным: да. Да, посмел бы. И пришел, и обернулся, и прожил эти страшные мгновения. Я проживал бы их снова и снова, но только бы иметь возможности ее лицезреть…
Она прошла – мимо, совсем рядом, но на меня не посмотрела: не увидела, я не захотел. Я же глядел ей вслед, пока под шелест солнечного платья она не скрылась из виду – пьянен. Я был пьянен благоуханьем, едва не помутившим мой рассудок. Насыщенным сладким ароматом, впоследствии терзавшим меня днями и ночами… ночами… если бы только знала… но она не знала. Ничего не знала. А потому в неведении исчезла, в попытках откровения с maman о тайнах девичьей души… о тайнах, что хотелось знать и мне…
Я шел за ней… до дома… до конца…
Спустя неделю я знал все то, что искренне меня интересовало: где, с кем общалась, чем увлекалась, как отдыхала. Я выведал родословные семей, которые она посещала – безумие? Отнюдь. Еще неделя – я посягнул на душу. Мне стало мало оболочки, каких-то внешних проявлений, они меня не удовлетворяли. Мечты, стремления, надежды…важнее стало, чем дышала; мысли, что озвучивала, секреты, что хранила, книги, которые читала – запретные, в тайне, прячась от родителей. Я знал о ней все, тогда как она обо мне ничего не знала, даже не догадывалась о моем существовании.
Образ ее с тех пор не покидал моего внутреннего взора, чем бы я ни занимался: бродил по улицам, дремал, огранивал свои драгоценные камни, придавая тем нужную форму – я всегда думал о ней. Кислотой въевшись в кожу, она стала для меня всем: счастьем, которого не мог иметь, надеждой, которую не мог лелеять, печалью, которую не мог излечить… без мыслей о ней я не делал и вздоха.
Что отразилось на моем характере: он изменился – испортился. Несговорчивый, злой, агрессивный – я срывался на всем, что меня окружало: предметах, людях, на неуемной расе тварей, к которым проявлял еще большую жестокость.
Я стал реже появляться дома, теряться в городской суете, пропадать с радаров ferus: полностью отключаясь из действительности, я неделями не выходил на связь… что не могло не насторожить друзей (коими тогда они для меня еще являлись). Однако, и сам не понимая, что со мной происходило, я не боялся порицания других. Одно меня тогда волновало: я желал ее, мой зверь желал ее – яро, сильно, ошалело, – и для переживаний иного рода не оставалось душевных сил. Поскольку зверь ревел, он требовал, и с каждым прожитым днем без нее становился только отчаянней, побуждая к ужасающим действам. Я же держался, держался из последних сил, но не представлял, надолго ли меня еще хватит: происходящее было сильнее меня, Она была сильнее меня; притяжение к ней было тем единственным, чем я никак не мог управлять, а потому Она превращалась в мою слабость.
Ее юное тело, ее чистая душа, нужны, необходимы, сейчас – день за днем одни и те же мысли: навязчивые, сумасшедшие, тревожащие. Я видел, как овладевал ею, как брал в независимости от места и времени, а она стонала, твердя мое имя и умоляя не останавливаться. Я представлял, как подчинял ее, тем самым избавляясь от подчинения, избавляясь от непостижимой власти, ею надо мной установленной, поскольку понимал, что сил противостоять инстинктам не осталось – на горизонте маячила смерть: моя, не почувствуй я желанное тело хотя бы кончиками пальцев; ее, если же почувствую. Так как прикоснись я к ней всего-то на мгновенье, ощути нежнейшую кожу, оторваться уже не смог бы… никогда. Что для нее грозило гибелью от рук belua ferus, моих надежнейших друзей.
И я терпел. Пытался прекратить эту пытку, забыть о ней, не преследовать, но сдержанности моей хватало на пару дней. Дольше без нее я не мог: не приходил к ней сам – она приходила в мои мысли, что распаляло душу сильнее, потому как тогда начинал представлять все то страшное, что могло настичь ее в любой момент: опасности, что подстерегали… мужчин, что ее окружали. Вот оно – мое самое изощренное наказание для себя самого: я представлял ее с другим. Он обнимал ее, целовал, касался тех участков тела, дотрагиваться до коих должен был только я, только я один… и рассудок мутился, туман застилал ясный взор красным, грязным покрывалом…
