По прошествии месяца она изменилась: стала кроткой, странно спокойной, менее улыбчивой. Она реже гуляла и практически не встречалась с подругами. Казалось, искорки жизни постепенно покидали ее одна за другой.
Спустя время состояние не улучшилось – осложнилось. Напряженье появилось в движеньях, тогда как в глазах – смятение и неуверенность. Пустая и дерганая – марионетка: на глазах моих она превращалась в управляемую куклу. Вот только кто тянул за веревки, понять не мог. Точно так же как не понимал истоков охватившего ее страха – как она боялась! Болезненные токи так и пронизывали меня насквозь. Однако, что тому служило причиной, определить не удалось, а потому винил я всех тех, кто беспрестанно ее окружал. Как глупо: я готов был разорвать любого, кого нашел бы причастным к ее страданьям… моя солнечная девочка… мрачное подобие себя прежней. Только рвать оказалось некого: знать бы кто пугал. Попасть к ней в голову я не мог, а гипноз мой, что поразительно, на нее не действовал – я пробовал… на расстоянии.
Поэтому улыбкой на смешливом лице любоваться приходилось все реже, пока та совсем не исчезла, оставив после себя мрачные тени и затравленный взгляд. Словно Она ждала нападения.
Мне было больно. Как же мне было больно смотреть на ее терзания, но не иметь возможности ей помочь. Я – создание, не лишенное нечеловеческих способностей, сейчас был совершенно беспомощен, поскольку не знал, от чего ее следовало защищать… не знал, что защищать ее следовало от себя самого…
Чем сильнее и ярче становились испытываемые мною эмоции, тем мучительней она страдала, поскольку острее их ощущала. И боялась, потому как не могла с ними совладать, не знала как с ними совладать, не понимала причин их возникновения. От чего переживала больше. А видя, как переживала она, я становился злее, гнев мой возрастал, что пагубно сказывалось на ней. Этакий замкнутый круг. Вот и получилось, что происходящее вынудило ее искать защиты: защиты у мужчины…
Лишь много позже узнал я, кем он для нее являлся: другом – близким, добрым, только вернувшимся с чужбины, однако сомневался, что прознай об этот раньше, смог бы себя остановить…
Он стал наведываться к ней, со временем – все чаще, и не менее часто задерживался допоздна. Я бесился, я негодовал, я приходил в неистовство. Позже он, конечно, уходил, тогда как она с ощутимой благодарностью его провожала, однако успокоения от этой временной разлуки я не получал: злость моя не исчезала. Притупляясь, она оседала и только и жаждала наступления момента, когда сможет перерасти в нечто большее и опасное.
Переросла. Переросла тогда, когда Она пошла к нему сама… одна… без сопровождения, как того требовали приличия, виновато озираясь по сторонам испуганным взглядом. И если бы только единожды…
Мне казалось, во мне закипает кровь – бурлит, нестерпимо клокочет, планомерно уничтожая все то светлое, что во мне еще сохранялось. Я превращался в чудовище – создание, много страшнее того существа, которым становился в истинном обличье. Я ненавидел всех и вся, ненавидел его и в первую очередь ее… однако все равно к ней возвращался. От непоправимого меня останавливало одно: я не ощущал на ней мужского запаха – его запаха. Останавливало до тех пор, пока в один из вечеров, провожая ее до экипажа, он не совершил ошибку… за которую позже поплатился.
Он поцеловал ее нежно и трепетно, пройдясь грязными руками по невинному телу…
Я убил его. В тот же вечер – хладнокровно и без сожалений. Я убивал, смакуя каждое кровавое мгновение – он не успел дойти обратно до крыльца.
Она же плакала. На похоронах в прохладное утро. Но жалости к ней я не испытывал: во всем случившемся – лишь ее вина. И неважно, что меня она не знала, об этом я даже не задумывался: она не смела быть с другим, быть не со мной, и справедливость лишь подобных мыслей я признавал.
С этого дня она превратилась в затворницу, совсем прекратив выходить из дома. Ее славная maman, отличавшаяся схожим с ней жизнелюбием, впала в отчаянье и стала приглашать врачей одного за другим. Она просила, плакала, умоляла… Однако, так же как приходили, доктора, один за другим, разводили руками и произносили, казалось, нарочито заученные фразы: «Ваша дочь больна. Мы не знаем в чем причина, и помочь ей не можем. Смиритесь».
За пару месяцев, лучистая и жизнерадостная, Она превратилась в мнимую и абсолютно потерянную. Если бы я знал, если бы только знал, что в творящихся с ней бедах крылась моя вина, что это я был тем «причастным», кого пытался наказать и от кого желал ее уберечь, все сложилось бы иначе. Я бы рассказал, рассказал о себе все и на коленях просил меня не бояться. Но я молчал: смотрел за ней, переживал, день за днем наблюдал за приближением ее конца – моего конца, но продолжал молчать.
Я забросил дом, забыл о долге ferus и о самих ferus так же не вспоминал – для меня существовала только она. Однако безмолвие мое, наряду с полнейшим исчезновением из зримости собратьев, к несчастью, стали моими собственными ошибками – непростительными ошибками.
Мы не любили людей, презирали, при возможности всегда обходили стороной. Любая связь, налаженная для иных, кроме как потребительских целей, обрывалась, а человек жестоко наказывался, о чем я не забывал ни на мгновенье: напротив, я хотел сохранить ей жизнь. Только, в попытках уберечь от одной суровой участи, получалось, что обрекал ее на другую, возможно, даже более бездушную, чем расправа ferus: в этом случае все проходило быстро и безболезненно. Но тогда я всего не понимал. Мечтал прижать ее к себе, заверить в вечной преданности, пообещать развеять страхи… но на глаза ей не показывался.
Настало время, и даже из комнаты своей она выходить перестала, превратив ту в надежную крепость. Никого не принимала, не разговаривала с maman, а только шептала: ей страшно, за ней наблюдают, ей нужно спрятаться. Я не придавал этому значения – насколько же слепым тогда я был. Я не видел себя причиной ее проблем. Она же была для меня всем: мне хотелось защищать ее, оберегать. Да и мог ли я подумать о возможности быть связанным с человеком? Да как же так – немыслимо.
Немыслимо…
Все спали, когда, покинув дом, она направилась к конюшне. В простой сорочке, теперь не покидавшей ослабшего тела, окутанная покрывалом ночи, она, босая и хворая, брела по скошенной траве. Волосы растрепаны, под глазами синяки – от былого очарования, разве что воспоминания, однако я все равно ее желал. Да нет же: страшно, немыслимо, но теперь желание мое стало много сильнее прежнего. Это была болезнь, одержимость… моя тайная одержимость… немощную, чахнущую – я желал ее даже такую.
Она оседлала коня – своего любимого коня, к которому не приближалась третий месяц, и, покинув город, поскакала в поле… она скакала к скале. Ее намерения открылись мне в решающий момент: на удивленье резво соскочив на землю, она в тот же миг устремилась к обрыву…
Мое сердце разорвалось, по горло затопило волной дичайшего страха. Только тогда я в полной мере осознал, что не могу позволить себе ее потерять, потерять к тому же, не сообщив, что присутствовал в ее жизни. Позволь уйти ей – умер бы тоже, потому как любил, безумно ее любил. Любовью крепкой, страстной, безудержной. Любовью, на которую не были способны ferus… и своей я рушил все каноны.
