Она сделала шаг в пустоту – Она была в моих объятьях.
Больше я не думал: развернув к себе лицом, припал к пересохшим губам – лихорадочно, жадно, сердито, поскольку страх, не желая прощаться, продолжал владеть моим разумом и телом. Я понимал, что причинял ей боль, понимал, что был скор и резок, но протеста в ответ не встречал: она только плакала, тихо, беззвучно.
Я оторвался от губ и посмотрел ей в глаза, желая утешить и убедить меня не бояться. Но сказать ничего не успел: лица моего коснулась теплая ладонь, а сама Она хрипло прошептала:
– Почему же так долго?
Я овладел ею прямо там, на холодных, жестких камнях. Я брал ее быстро, был груб и несдержан, но остановиться уже не мог – я всегда знал, что не смогу. Я словно мстил ей: отплачивал за только что пережитое; за вынужденное признание ее необходимейшей частицей моего существа; но более – что хотела покинуть меня и оставить одного… без нее…
Она не сказала ни слова, покорно принимая все то, что давал ей, и то, как я это давал. Но отвечала не менее страстно: возможно, наивно и где-то незрело, но со всей не раскрытой в полной мере чувственностью.
Я слышал свое имя: она произносила. Не понимал, откуда знала, но она шептала его, чем доставляла мне большее удовольствие. Из-за чего в миг наивысшего блаженства я принял истинную сущность: принял, но не заметил. Зато заметила она: в глазах светилось пониманье, тогда как пальцы, нежно и несмело, касались огрубевшей кожи.
Она должна была меня испугаться, умчаться прочь, подальше, в безопасность, но уткнувшись носом в мою шею, она лишь крепче меня обняла. К своему стыду, тогда я подумал, а не сошла ли она действительно с ума? Может, я для нее – одна из фантазий теперь некрепкого, больного разума? Может, она давно уже не живет в реальности, а обитает в вымышленных ею мирах, в которых схожие мне – это норма?
За эти мысли я упрекаю себя до сих пор.
Все следующие дни мы проводили вдвоем – время, ставшее для меня откровением. Я был другим. С ней. Только с ней: спокойным, тактичным, внимательным – ее задор наполнял меня теплотой и светом.
Столь резкие перемены были мне непривычны: я, да с человеком – представителем расы, которой в лучшем случае сторонился, – ситуация сама по себе невероятная. Однако то, что человеком являлась женщина, за которой еще вчера я с замиранием сердца наблюдал со стороны, не надеясь оказаться к ней и чуточку ближе – совсем лишало равновесия. Всего лишь шаг – и мне дозволено все то, что раньше дозволялось только в мечтах: любить ее, касаться, говорить с ней. Как было свыкнуться с этим, да и взгляды на жизнь переменить за одно невероятное мгновение?
Она ощущала мое приближение: стоило встать у калитки – взволнованно-счастливая появлялась на крыльце. Бывало, в стремлении проявить предусмотрительность, я намеренно не показывался на глаза. Однако и в эти моменты, непостижимым образом, она определяла мое местоположение и вихрем мчалась ко мне.
Она могла часами не появляться дома – вдвоем, в уединении, мы наслаждались обществом друг друга. Родные не говорили ни слова: не спрашивали, не осуждали… не подозревали. Они молча радовались, посылая благодарственные оды небесам, за то, что дочь возвращалась к полноценной жизни. Но в то же время боялись: страшились узнать, что улыбка ее есть временный эффект оздоровления, и не сегодня – завтра Она вернется в образ призрачной тени.
И я этим пользовался: нагло, бессовестно играл на человеческих страхах, поскольку не помнил, чтобы когда-либо испытывал настолько полное удовлетворение, ни телом, ни душой.
Теперь все свои секреты она рассказывала мне, хотя те для меня давно не являлись таковыми. Много интереснее оказалось узнать, как она прожила последние месяцы: как ощущала мое незримое присутствие, как пугалась чувств, временами на нее накатывавших, насколько сильно страшилась происходящего. Она и сама задумывалась о своем помешательстве. А еще ей снился сон: темный силуэт на фоне уходящей в ночь дороги. Силуэт, назвавший мое имя – она считала, что приснившимся был я.
Признаюсь, мне льстило, что еще задолго до нашего знакомства, она поняла, в чьей власти находилась: пускай неосознанно – так даже ценнее, – но в мыслях ее мне удалось занять укромное, важное место. Злило одно – о своем мертвом друге она так же не забывала: только с ним она чувствовала себя в безопасности, только с ним могла делиться всем тем, что так сильно ее тревожило, а потому неудивительно, что после его смерти совсем отчаялась.
Рассказав об этом, она долго смотрела на меня вопрошающим взглядом, словно в ожидании чего-то… а я промолчал: не смог признаться. Наблюдая столь проникновенный взгляд, я не мог сказать, что хладнокровным убийцей, едва ль окончательно не лишившим ее рассудка, являлся именно я. Тем паче, что о поступке своем не жалел. Ни тогда, ни теперь: язык и сердце были меньшими из того, чего мог лишиться жалкий мальчишка.
Однако она знала. Я видел по ее глазам: она знала, чьих рук это дело, и правда открылась ей давно. Только упреков в ответ не прозвучало, недоуменной она также не выглядела. Она не сказала ни слова – тишина, ставшая громче любых маломальских обвинений, от чего мне легче не стало.
Благо плохое мы забывали быстро: в наших сердцах сомнениям места не было. Чувства друг к другу были настолько сильны, что преодолевали любые трудности, невзгоды, обиды… так я искренне полагал…
На долгие месяцы выпав из жизни ferus, следовало догадаться, что ответные действия с их стороны последуют. Неужели думал, что не полюбопытствуют, что там со мной происходит? Разумеется, они выведали правду. И наказали… Ее. Словно ножом мне в сердце – это было предательство. Мои друзья. Моя семья…
Они позволили ей жить. Зачем, когда в одно касание могли избавить себя от возможных проблем? В жалость ferus я не верил, а потому воспринял случившееся как предупреждение, (которое подлости их не оправдывало): я получил наглядное подтверждение тому, чем может завершиться моя бездумность, не покинь я свою солнечную девочку.
И я пошел у них на поводу.
Я пытался, я честно пытался освободиться от ее власти, и две недели даже к дому, влекущему, не подходил. Она восстанавливалась одна, без меня. Излечивалась от полученных ран, нанесенных своими же, смертными, без моей непосредственной поддержки, вероятно, не понимая, отчего я ее оставил. Если же и понимала, наверняка об исчезновении моем не жалела, ведь во всем случившимся с ней виновен был я один.
Мне же ее не хватало: настолько, что самого страшили масштабы столь мощной потребности. Я ожесточился. Людей, повинных в ее страданиях, я убил, но продолжал жаждать крови и насилия… насилия над ferus. За то, что давили, заставляли, помыкали; за то, что не понимали, тогда как внутренне я погибал: не видя способов существования без излучаемого ею света, умирал как нечто нежное и трепетное. И я не выдержал – ринулся к ней. Посмотреть на нее, услышать голос – хотя бы издали удостовериться в ее благополучии, успокоив тем самым свою взволнованную душу. Ведь только Ей это было под силу.
