Теперь я стоял много дальше обычного, хотя она и находилась дома, скрытая от чьих-либо глаз. Минута, три, может час – и вот, передо мной калитка.
Я коснулся холодного металла, когда солнцем в негожий день, возникла она: на крыльце, моя, родная, с надеждой в обращенном в мою сторону взоре.
Взгляда этого я не вынес: толкнул железную дверцу, тогда как Она, схватив подол легчайшего платья, бросилась в мои объятия – счастье не продлилось и недели.
Я хотел ее спрятать, уговаривал уехать, но согласия в ответ не получал: она находила столько причин, чтоб остаться! Неубедительных, глупых, неважных. И вот в стремлении к расплате ко мне пожаловали ferus: суровые лица, прохладные взгляды – они все вынесли мне приговор. Случилось то, чего я опасался более всего. Настал момент, который я, как мог, оттягивал, тем самым его приближая: я должен был ее потерять…
Избитым я лежал на полу – я не мог справиться со всеми. Я понимал, что это конец, понимал, что ее не спасти, и даже представлял, как они пойдут и всего-навсего свернут ей шею – я и сам был одним из них. Но сожалел тогда об одном: при последних ее вздохах меня не будет рядом. Никого не будет, кроме бездушных, бесчувственных лиц. Ее убьют, а утешать, делясь теплом объятий в предсмертных судорогах, будет некому. Одна: умирать она будет одна.
– Я сам, – кое-как прохрипев, я попытался встать на колени, – сделаю это сам… пожалуйста, позволь пойти… мне надо самому, я должен… – Я все смотрел в зеленые глаза.
Илларион, отделившись от ferus, неспешно подошел ко мне.
– Думаешь, сможешь? – вопросил бесстрастно, глядя на то, как я пытался встать. И речь шла не о моем физическом состоянии.
– Да… – только и выдохнул я, наконец-то почувствовав опору под ногами. – Да, смогу…
Спустя напряженные, оценочные секунды, он открыл передо мной дорогу, в молчаливом посыле действовать.
К моменту, когда я прибыл к ней, раны на мне уже зажили, но следы от них еще сохранились. Если же она и заметила, расспрашивать не стала.
Я повел ее в заброшенный дом, давно как ставший для нас приютом, но, не дойдя до него, остановился: она вдруг встала прямо передо мной.
– Я люблю тебя, всем сердцем, ты ведь знаешь об этом, – совсем отрешенная, она взяла меня за руки. – Я никогда не говорила, но сейчас хочу, чтобы ты знал наверняка, знал и помнил, как сильно я любила тебя и люблю…
Но не будет любить – этого она не сказала. Неужели все понимала? Чувствовала приближение неизбежного?
Разрываясь между долгом и совестью, я притянул ее к себе. Моя солнечная девочка, что же я делал…
– Знаю, – выдохнул я, приникнув губами к милому лицу. – Я все знаю, и тоже тебя люблю. Всегда буду любить, даже… даже после смерти.
Своей. Потому как понимал, что конец наступал не только для нее, но и для меня тоже.
Прямо тогда, незаметно для нее, я должен был лишить себя смысла жизни. Остановить ее сердце, понимая, что где-то там они за мной наблюдают. Но было ли мне до них дело? Мыслями я был только с ней.
Схватив дражайшее лицо в ладони, я припал к полураскрытым губам. Нежнейший поцелуй, плавно переросший в глубокий – и я готов был ввести в нее яд. Тихая смерть, безболезненная, с частичкой меня у нее внутри.
– Умоляю тебя, не тяни, сделай это быстро, пожалуйста…
Я вздрогнул, услышав взволнованный шепот, стоило от нее отстраниться. По щеке покатилась слеза: по моей щеке, моя первая слеза, и она принадлежала ей – моя девочка и вправду все поняла…
Я обнял ее крепче, когда животные клыки затерзали онемевшие губы. Я целовал и калечил, царапал нежную кожу, тогда как яд, мешаясь с кровью, распространялся по всему ее телу.
Она обессилила, разжала пальцы, тисками сжимавшие мои плечи, а затем и вовсе ушла в беспамятство. Сердце замедлялось, краски жизни сходили с лица – она умирала: умирала на моих руках, и, что подлей всего и непростительней – убивал ее я сам…
Взревев от боли, я опустился на колени. Я не мог, не мог выносить происходящего. Меня разрывало, по лицу текли слезы – не смея оторваться от счастья, я прижимал ее тело к себе.
– Пошли прочь! – прокричал я в отчаянии, ощутив приближение ferus. – Не смейте! Не смейте к ней подходить!
– Ты знал, на что шел, связавшись с ней. – Боль моя разрослась в разы от холодных слов Иллариона.
– Убирайся… – процедил я со злостью, понимая, что начал трансформацию. – Убирайся сейчас же, немедля!
Бояться мне было нечего: единственное, что когда-либо мог, я потерял только что, а своя жизнь не имела более ценности.
– Только не делай глупостей. – Илларион остановился, так до нас и не дойдя. Тогда мне казалось, что бывший друг беспокоится за себя. Я даже получал удовольствие, представляя, насколько же сильно я обезобразился, что смог напугать лидера ferus.
Он отошел, даруя возможность с ней попрощаться. Незаметным образом исчезли остальные. Меня же ждало подзабытое, но такое знакомое одиночество…
Почему я пишу об этом и в таких животрепещущих тонах – хочу сохранить память о Миле, рассказать, каких жертв она была достойна, и какие чувства во мне пробуждала. Пускай прочтут единицы, но они узнают, какой исключительной храбростью она обладала, силы духа была полна и сколь живительным огнем горела. Такой я ее увидел, такой полюбил, и такой она осталась для меня навсегда.
И главное: любовь творит чудеса. Даже такое бездушное создание как я смогло испытать столь нежнейшее чувство и сохранить его на всю свою последующую жизнь. Возможно, счастье, что постигло меня, обратит свой взор и на другого ferus, и эти строки окажутся полезны для него – не следует бояться любви. Нужно всего-то быть смелее и довериться себе и своей половине.
…она очнулась. Пришла в себе, словно и вовсе меня не покидала; словно не было тех мучительных мгновений, когда в беспамятстве, один, я рьяно рыл руками землю.
Я долго не принимал происходящего, не веря в ее внезапное воскрешение. Признал за правду лишь тогда, когда дотронулся до теплого лица – она смотрела на меня белыми глазами. Моими глазами, мерцающими, уже скоро вернувшими свой собственный синий цвет.
Я решил, что взгляд этот мне привиделся в череде внезапных, шокирующих событий. Возможно, пламя ярости, застившее взор ранее, по-прежнему туманило глаза и мешало правильно воспринимать происходящее – я притянул Ее в свои объятия. Прижал теснее, к сердцу, боясь парализующе-пустого пробуждения; боясь признать, что она, живая, с ясным взором мне так же лишь привиделась.
Она же пребывала в смятении и робко обнимала в ответ.
– …и после смерти, – вдруг прошептала мне в шею. – Буду любить тебя даже после смерти.
