А он… запил.
Видимо, тоже… банально и предсказуемо.
Из милиции выгнали, пенсию не заработал, благо своя квартира осталась. Где каждая пылинка напоминала ему о любимых девчонках. Невыносимо!
В пьяном угаре он все думал, взвешивал и сопоставлял – как такое могло с ним случиться? И за что? А главное – где им был упущен роковой момент начала катастрофы? В какой точке мироздания? Как он мог проморгать признаки надвигающейся беды? В какую сторону смотрел, если ничего не видел?
Ничего не мог понять.
Никакого намека! Ни морщинки, ни темного пятнышка на безмятежном небосводе окружающей его реальности он так и не смог вспомнить. Где ты оступилась, доченька? Школа, музыкальная студия, театральный кружок, курсы по изо – все спокойно, ровно и обычно. И… безопасно! У Машеньки, чем бы она ни занималась – все получалось на отлично. Все красиво, успешно и талантливо.
Не получилось только… живой остаться.
Мария, Маруся, маков цвет.
Как?
Настало время – и он благополучно и совершенно безболезненно вышел из своего годового запоя, не успев окончательно разрушить алкоголем мозг и печень. Хватило-таки здоровья и воли. Вышел, потому что постепенно определилась конечная цель его пропащей жизни. Простая, как библейская аксиома: «Око за око, зуб за зуб».
Не должны жить те, кто убили его дочь и жену.
Именно – убили. Без вариантов.
И он начал расследование. Мент он или не мент? Хоть и без корочек уже.
У него ничего не было на старте – ни зацепок, ни подозреваемых, ни мотивов. Одно лишь… странное. Когда он нес Машеньку от машины «скорой помощи» в отделение, не желая ждать санитаров с носилками, его дочь, судорожно рывками глотая воздух, вдруг напряглась из последних сил, замерла и через пару секунд внятно и совершенно отчетливо произнесла: «Трафарет».
Трафарет!
До операционной она не дожила, и это оказалось ее последним в жизни словом.
Бредом, как ему показалось, на который он даже не удосужился обратить внимание, сплющенный и раздавленный свалившейся на него планетой горя. Он вообще тогда отключился от реальности, воспринимая окружающую действительность лишь фрагментами и через размытый бедой одноцветный фильтр оттенка сепии. Наверное, поэтому и жену не уберег. Лизоньку. Понимание чего и добило его окончательно.
А потом… снова всплыло это странное слово.
Трафарет.
При чем тут трафарет?
А ведь в нем, скорей всего, – ключ! И призрачная надежда на возмездие как способ унять эту долгоиграющую и неутихающую боль в груди.
Трафарет.
Это – гораздо больше, чем просто пустота! Да это – практически все. Ибо ничего другого для возвращения его к жизни у него больше и не осталось. Только это слово.
И… место, где нашли без сознания его Машеньку теплым июльским вечером – на одной из скамеек сквера у основания Синопского спуска.
На «таблетке»!
Уже что-то…
И он начал копать. Как одержимый. Как сорвавшийся с цепи бешеный пес. Как дьявол! В таком состоянии он и встретил меня, странного студента, который трется с непонятным интересом у пресловутой «таблетки», да еще и в поздний час. Как только я цел остался – неизвестно…
В общем, ничего из выше рассказанного я, разумеется, пока еще тогда не знал.
Да, собственно, и знать ничего не мог в тот самый момент, когда увидел протянутую ко мне руку и услышал:
– Зови меня… Аниськин.
Не знал, но руку все же пожал.
Видимо, почувствовал что-то… шестым чувством.
Аниськин ведь!
Глава 10
Допуски и посадки
На следующее утро в технарь я шел налегке.
В смысле – вообще без конспектов, спасибо Аниськину. Понятно, что вчерашняя слежка должного результата не принесла. Мои надежды выйти на коварного похитителя священной тетради через Васю Кравсиловича накрылись медным тазом: когда мы с тезкой деревенского детектива после трогательного рукопожатия вернулись к углу театра – на «таблетке» уже никого не было. То есть абсолютно: ни бандита, ни бармена, ни… пафосного дядечки в длинном плаще и красивых штиблетах. Не было даже прохожих по причине позднего времени. Даже дождь закончился! А что, мочить больше никого и не надо уже…
На мой вопрос Аниськину, а не Трафарет ли это чуть ранее осчастливил нас своей персоной, он только плечами пожал. Разговорчивый наш. Будто бы именно я этого Трафарета домогался, как одержимый.
Вообще у меня сложилось впечатление, что этот горе-детектив своего Трафарета и сам в глаза не видывал. А задвигал мне: «Я знаю… у Трафарета все такие… барыга…» Ох уж эти ментовские прихватки!
По-любому – плакала моя любимая тетрадочка горючими слезами.
О чем я с чувством и поведал новоявленному товарищу, возможно несколько сгустив эмоциональный фон своего многословного повествования. Да, впрочем, ему было по барабану – железный ведь дровосек. Да и не ему скоро выходить на сессию, как на поле Куликово: скоро битва с Челубеем, а у тебя голая задница вместо кольчуги – тут и ужасный конец, и ужас без конца в одном флаконе. Два в одном!
Край, короче…
И хоть я очень взрослый внутри – ничего спасительного в голову пока не приходило. Конспекты за неделю не восстановить: физически времени не хватит, даже если и от сна отказаться, и от приема пищи, и от естественных потребностей организма – всех разом.
Попадалово!
С такой вот чернотой в мыслях я и обнаружил на подходах к родной «мазуте»… Сашу Плана. В быту – Шуру Егорочкина. Самое интересное, что тут, на городской площади, он, скорей всего, поджидал именно меня! Хоть и старательно делал вид, что сей казус ну просто не может быть возможным: и повернулся ко мне вполоборота, покуривая безмятежно, и глаз свой шальной старательно прятал, вдумчиво и многозначительно рассматривая фотки на городской Доске почета. Нет же сейчас важнее дела!
Ну, коли так, вот и не буду его тревожить – мимо пройду…
– Эй-эй-эй! Караваев, стой!
– И тебе не хворать, Саша, – буркнул я, не останавливаясь. – Друзей рассматривал?
– Подожди! Фу-ух. Это… Каких друзей? А! Не…
– А я уж размечтался…
– Да нет, говорю. Просто… Тут я чего подумал… Как там наш… курсовик? Движется?
Ну, собственно, что-то подобное я и предполагал.
Справедливости ради нужно отметить, что в этом времени «социалистического застоя общественного самосознания» самые отъявленные балбесы, типа Саши Плана, все же значительно отличаются от балбесов двадцать первого века, и в первую очередь – невиданным чувством ответственности в вопросах собственной успеваемости. Думаю, причина прозаична: при Советской власти вылететь из техникума было так же легко, как пробкой из шампанского в потолок заехать – никто пыхтеть и удерживать не станет. Не успеешь булки расслабить, как снова окажешься в родной школе. Либо в ПТУ – и это уже в лучшем случае… хоть и позорно.
