Сонечка рассчитывалась с Пистолетом соломкой, но счетчик тикал неумолимо – долги росли. Расчеты «натурой», ворованной гитарной приставкой – положения не спасали. И она продолжала таскать «шляпу» у Салмана, став до кучи его вынужденной пассией. В конце концов Толик даже рассказал ей, глумясь, что именно он все это и придумал – ловко подсадить ее на «счетчик». Поведал все до последней детали! А заодно прокололся и по поводу своих коммерческих планов с фарцовым авторитетом по кличке Трафарет, который единолично начинал подминать под себя наркорынок города и якобы видел в Толике своего главного компаньона по растительным видам дури.
Пистолет ее уже не опасался – так глубоко она завязла в своих долгах и ошибках. Единственное, что поняла Сонечка определенно, для Пистолета с Трафаретом она – на вес золота!
А потом Пистолет сдох.
И она вздохнула с облегчением… пока не появился Пестрый! Без посредников. Напрямую от Трафарета.
И снова вернулся страх.
Глава 39
Солнечное затмение
Она рыдала, как умалишенная.
Редкие по утреннему времени прохожие недоуменно оглядывались на скверик, что на конечной остановке шестого маршрута: именно оттуда доносился сдавленный девичий плач – безутешный и обреченный.
За минуту до этого девчонка достала из сумочки пузырек с темной смолистой жидкостью и шприц со снятой иглой. Сказала, что это ее последняя в жизни доза, и разрыдалась, истерически размазывая по лицу тушь и помаду обильно льющимися слезами. Потому что доза превышала норму… в четыре раза.
Чтобы наверняка.
Вот так – просто и страшно.
Действительно, сегодня как-то тяжело дышится. И сглатывается…
Актриса, говоришь? Да, Аниськин?
Он неожиданно цапнул девичью сумочку и извлек оттуда объемный целлофановый пакет, набитый каким-то сеном серо-салатового цвета. Посмотрел вопросительно, со значением.
– Я… выбросить… хочу, – судорожно всхлипывала Сонечка, – чтоб больше… никого… никому…
– Как нам найти… этого Пестрого? – спросил Аниськин хмуро, пряча глаза. – Ты знаешь?
Девчонка отрицательно замотала головой, продолжая размазывать по лицу слезы.
– Н-не… з-знаю… Он сам… приходит.
Ну да. Микоян не даст соврать.
– Кажется, знаю, что нужно делать!
Я решительно встал и отобрал у Сонечки пузырек с «баяном». Она дернулась было, но потом бессильно уронила руки на колени.
– Это… не мое… «семьи»…
– Пошли!
Грубо рывком поставил ее на ноги. Пусть. Так быстрее в чувство придет.
Чуть ли не волоком потащил ее обратно к дому, у подъезда которого какие-то три дня назад мы всем ансамблем в нелегкой битве отстаивали честь и достоинство нашего друга Вовки.
Поняв, что я задумал, Сонечка резко остановилась и встала как вкопанная.
– Я не пойду!
– Еще как пойдешь! Аниськин, бери ее с другой стороны.
Мы как перышко подхватили девчонку под руки и потащили в подъезд.
– Я не пойду!!!
– Я сейчас милицию вызову, – знакомо проскрипело над головой. – Я уже звоню…
Испугала, что называется… ежей.
– Я сам… мент, – буркнул Аниськин.
Растет!
Мы в несколько приемов взлетели на четвертый этаж – в какой квартире живет Сонечка с родителями, я знал. Яростно утопил пальцем кнопку звонка. И папа, и мама оказались дома – рабочее время администрации хлебозавода начинается на час позже, чем смена у печей и конвейеров.
– С днем рождения дочери!
Я вручил папе шприц, маме – пузырек с выжимкой.
– Что вы себе позволяете?
– Я позволяю вашей Соне пожить еще лет пятьдесят, а то и больше. Полвека! А не какой-то один час, чтоб доехать до женской раздевалки и вколоть себе… смерть в вену! Там в пузырьке – передоз. Да-да, наркотики! Смертельное количество. И убить себя ваша дочь решила вполне осознанно!
– Сонечка…
– Лечите ребенка, папа. Теперь все в ваших руках. Слышите, мама? Все! Дальше сами. Прощайте.
Я осторожно прикрыл за собой дверь.
Думаю, разберутся.
– Ты… жесткий.
– Кто бы говорил, Аниськин. С твоими-то руками…
– Нормальные руки.
– Нормальные. Знаешь что? А познакомь-ка ты теперь меня… с Мотей!
– С кем?
– С Матвеем. С корешком твоим из опорного пункта. Сдается мне, он кое-что нам может полезное рассказать.
Очень хмурое утро сегодня выдалось.
В воздухе висела дождевая взвесь, а тучи ползли над головой так низко, что, казалось, уже наступили вечерние сумерки. Или… к примеру, солнечное затмение. На весь день…
Опорный пункт был заперт.
– На маршруте, скорей всего, – задумчиво поскреб щетину Аниськин. – Тут рядом.
Что ж так все не слава богу?
Я вдруг почувствовал, что устал неимоверно. Что болят разбитый затылок и ушибленные ребра, а на щиколотке правой ноги растет гематома размером с чайное блюдце. Что не выспался и не позавтракал сегодня, а от свитера уже явно попахивает псиной. К чертям собачьим рассыпается моя курсовая, под угрозой зимняя сессия, и скоро попрут меня за прогулы из старост и комсомольского комитета до кучи. С девушкой своей в последнее время почти не встречаюсь – она явно ко мне охладела и… кажется тайком встречается уже с другим. С бывшим одноклассником. Я ведь только вид делаю, что не знаю об этом. Друзья – не друзья, потому что внутри я сильно старый. Родители почему-то не переживают совершенно, когда я не ночую дома, хотя я… так еще молод! С братом недопонимание, прохожие раздражают, а в моем родном городе… начинают вполне профессионально торговать смертью.
Какая же мерзкая сегодня погода!
Чертов ноябрь.
– Вон идут, – вяло махнул Аниськин в сторону общественного туалета, где давеча я знакомился с Пестрым и Кроликом.
Я равнодушно уставился на приближающийся к нам милицейский наряд.
Все? Достиг уже дна в своей депрессии?
Солнечное затмение перевалило через свой экстремум.
Что ж… давай начинать всплытие.
Грядет новый подъем…
– О! А я тебя знаю, парень?
Вон кто у нас, оказывается, Мотя! Как раз тот милиционер, кто меня и допрашивал пару недель назад. И кто Васю Кравсиловича воспитывал… дубинкой. Ну и… грустными рассказами про похождения в нашем городе советской «золотой молодежи».
Где-то в глубине разболевшейся головы тоненько запищал тревожный зуммер.
