Так, а где сотка?
Ага, вот она. Кто там? Дамочка без подписи. Чего гадать – Екатерина, разумеется. Великая! Сотки ведь и назывались тогда… «катеньками».
Так-так-так.
Я даже почувствовал легкий азарт – а бо́льший номинал тогда существовал? Ну да, на следующей странице – пятьсот рублей. Ого, какая огромная бумаженция! И… Петр Первый. Мог бы и сам догадаться: «катеньки», «петеньки» – помню еще по русской классической литературе. А вот эта сидящая слева полная дамочка в лаврушках на голове и со щитом в пухлой ручке – аллегорическое олицетворение самой России.
Как интересно!
Теперь тысячу хочу. Есть?
А-а, досада. Есть-то есть, но уже не совсем царская. Семнадцатый год. Видимо, тоже дело рук Временного правительства, посему – без портретов. Ну да, местный лектор, стоящий рядом, ведь что-то и говорил про эмиссию в те времена…
– Хочешь, дешевле подгоню? – просипело над ухом.
Я оглянулся неприязненно – мешают, понимаешь, наслаждаться прекрасным. За спиной у меня оказался высокий сутулый парень с неприятным лицом и нездоровым цветом кожи. В мои времена, имеется в виду второе десятилетие двадцать первого века, любые старушки у любого подъезда вмиг бы компетентно поставили диагноз – «наркоман проклятый»!
А по этому времени… даже не знаю. В СССР ведь «наркомании нет». Это любому комсомольцу известно. Значит, если не наркоман, то… синяк. Алконавт. Только уж какой-то больно ушатанный алконавт. Не по возрасту. На глаз – лет двадцать, не больше.
Рановато стартанул парень!
– Не хочу! – огрызнулся я тоже шепотом. В «музее» же. – Шагай себе дальше.
– В четверть цены, – не унимался демпинговать чахлик. – Мне эти бумажки по случаю достались. В наследство. А теперь деньги срочно нужны.
– Всем нужны, – продолжал я шипеть. – Иди-иди. Бог подаст.
– Ты что, не веришь?
– Представь себе, не верю. И что?
– Друг! Да у меня этих бумажек целая коробка!
Я насторожился.
– К-какая коробка?
– Такая. Из-под конфет.
Из-под конфет? Да ладно… Не бывает таких совпадений.
И, кстати, почему дед-коллекционер не вмешивается в наш диалог? Почему не гонит конкурента со своей поляны? Боится, что ли, его? И чего, спрашивается, там бояться? Дистрофик на прогулке.
Альбом деда пока еще в моих руках. Я ткнул пальцем в «петеньку»:
– Что, и такая деньга есть?
Шмыгнув, алконавт вытянул шею. Цыкнул отрицательно и покачал головой:
– Не-а. Такой нет.
В принципе, ответ правильный. Это я его проверял.
– А такая?
– И такой нет. Вот червонцы есть. И все что меньше. По дешевке отдам!
Как раз и было у меня – все то, что меньше червонцев!
Дед продолжал молчать. Только стеклышками поблескивал в нашу сторону да губы поджимал неодобрительно. Что-то я и ему не верю. По Станиславскому. Уж не в паре ли он с этим молодым хмырем работает? Просто настораживает это показное равнодушие – ему тут цены сбивают, а он сопли жует. Рынок тут или… плановое хозяйствование?
– А ну покажи, что у тебя, – потребовал я у молодого, прищурившись. – Фальшивки небось?
– У меня… это… не здесь. Там. – Он махнул рукой в сторону общественного туалета за дорогой.
О-о! Знакомая тема.
Это я снаружи выгляжу как советский студент. Наивный и лопоухий. Внутри же – тертый калач, и переживший девяностые, и много чего повидавший за свою жизнь. Эти прихватки – «у меня товар не здесь, а там» – родом из московской «Лужи». И они мне очень хорошо знакомы. Плавали, знаем. И что выходит? Гопники с вещевого рынка на Лужниках – теперь вовсе и не родоначальники этого развода? Тут раньше эту схему придумали?
По всем признакам, это чудо меня ограбить собирается!
А в туалете – по-всякому подельник прячется. И обязательно с крупной ряхой, откормленной на советских харчах. Ох, катится страна к своему краху, катится!
– Ну пошли. Покажешь, – вдруг неожиданно для самого себя заявил я.
Эй, ты чего, парень? Тебя кто за язык-то тянет? Или решил в орлянку с судьбой поиграть?
– Ага, покажу, – засуетился алконаркоман обрадованно. – Целая коробка денег!
– Куда идти-то?
– Пойдем-пойдем. За мной. Тут близко.
А ведь это снова шалит моя молодая половина!
Ну почему молодости не живется спокойно? Даже в моем конкретном, без всякого сомнения, фантастическом состоянии очень наглядно видно – юные бунтари упрямо нарываются на неприятности даже тогда, когда прекрасно осведомлены о последствиях своих решений. Летят мотыльками на пламя свечи, даже не догадываясь, а точно зная, какой шашлык из этого может получиться! Как и в моем конкретном случае.
Что за нонсенс?
А может… иначе и нельзя? Ежели «иначе» – то это уже и не молодость вовсе по большому счету. Так… старость души. Скоропостижно наступившая.
Философия, однако.
– Ага. Пришли, – повернулся ко мне впередиидущий обладатель дешевого товара. – Проходи вперед.
Пока все по схеме – ему обязательно нужно перекрыть путь для моего возможного отступления. А может, я плохо думаю о людях? Кто мне давал право судить преждевременно?
Я шагнул внутрь туалета.
В сумрак, остро воняющий хлоркой и иной прочей гадостью. И тут же из дальнего угла справа в мою сторону качнулась темная массивная тень. И чего, спрашивается, я хотел доказать? И кому? Себе, который отчасти пока еще молодой, но уже в достаточной степени безмозглый? Или себе, который все же мозгами уже старый, но волей ослаб – ибо не в состоянии управлять своими молодыми гормонами?
Что тут и говорить.
И, кстати, судить людей уже можно? Ведь уже не «преждевременно»? Да?
– Слышь, козел, деньги давай!
Как-то так я себе все это и представлял. И почему, кстати, чуть что, сразу «козел»?
В полумраке тускло сверкнула сталь.
Финка.
Глава 4
Китайские сантименты
Ненавижу ножи.
Любые!
Нет, если там колбасу нарезать или салатик накрошить – нет никакого личностного отторжения. Все ро́вно. Собственно, как и у всех других нормальных людей. А вот ежели со злыми намерениями, ежели кто задумал ткнуть в меня… куда-нибудь в мягкие ткани – этого я уже как-то не приемлю.
Лет в тридцать у меня появилась… или, если принять во внимание мое теперешнее состояние во времени, через дюжину лет только еще появится – шикарная дырка в правом предплечье. Сквозная, надо заметить. И в самом центре – между кистью и локтем. Из-за этой дырки я завис в больничке почти на целый месяц, потому как чуть не загнулся от сепсиса. Не соизволил злодей промыть инструмент перед употреблением.
