Глюка настолько переполняли чувства, что он едва мог говорить. Ухмылка аптекаря показалась ему шрамом. Когда обвиняемого уводили по коридору, Глюк был «настолько ошарашен <…> что разрыдался»
[440]. Капезиус же, казалось, не был впечатлен встречей, он хотел лишь поскорее начать слушание. Пока тянулось его досудебное заключение, надежды рушились одна за другой, как и неуместная уверенность, что он каким-то образом избежит обвинительного приговора.
В ответ на каждое обвинение Капезиус просто повторял то же, что говорил раньше, время от времени добавляя свежие детали. Часто он использовал абсолютные категории: «Я никогда не участвовал в отборе на платформе»
[441].
Когда судья Дюкс спросил аптекаря о свидетелях, которые идентифицировали его на платформе, его память резко ухудшилась. Об одних он говорил: «Я его не знаю», о других: «Я не помню». Иногда он просто «отрицал» их слова. И предложил свою версию, почему столько людей решили, что видели именно его на платформе: «Полагаю, свидетели могли спутать меня с доктором Кляйном. Он был венгром и говорил по-венгерски лучше меня»
[442].
Прослеживалась тщательная подготовка со стороны Штейнакера, когда Капезиус стал развивать идею о том, что он противился Эдуарду Виртсу, приказавшему заниматься отбором. Теперь он утверждал, что с Виртсем не было смысла спорить:
– Я сам человек гражданский. Вся моя военная выучка в Румынии – это всего лишь месяц базовой подготовки. И единственное, что я делал, был аптекарем. Полагаю, что Виртс не считал меня офицером СС
[443].
Он добавил новый поворот в историю, чтобы показать, как был раздавлен приказом проводить отбор на платформе. Рассказывал, что, вернувшись в аптеку, поделился с аптекарем-заключенным Юрачеком, что подумывает о дезертирстве
[444]. Остановило от этого шага только то, что в тот же день доктор Кляйн пожалел его настолько, что согласился занять его место на платформе. Возможно, Штейнакер сказал Капезиусу, что его предыдущие показания – будто Кляйн заменил его просто за бутылочку шнапса – не очень правдоподобны. Так что теперь аптекарь рассказывал, что предложил Кляйну нечто большее, а именно все свои купоны (нем. Marketenderware), в том числе самые драгоценные – на алкоголь, сигареты и дефицитную еду
[445].
Судья Дюкс указал, что слова Капезиуса не сходятся с его предыдущими показаниями. Изначально он и вовсе не упоминал Кляйна, а когда его попросили назвать, какие офицеры его заменили, он ответил: «Даже одного имени не вспомню»
[446]. Теперь же он предложил целых два сценария, как и когда он якобы упрашивал Кляйна заменить его на платформе.
Штейнакер был смекалистым адвокатом, он знал что судья и прокурор будут цепляться за все нестыковки. Поэтому он тщательно проработал с Капезиусом все возможные ответы. Обвиняемый, не запинаясь, объяснил, что его предыдущие показания принимать во внимание не надо: он дал их, находясь «в состоянии шока от внезапного ареста, не мог объясниться адекватно». Более того, он сказал судье, что Кюглер обманом заставил его подписать признание под присягой, которое Капезиус не мог прочесть, потому что «не понимает стенографии». «Просто невероятно, что я подписал признание 4 декабря 1959 года», – настаивал Капезиус. Он думал, будто всего лишь «подписывает то, что сказал Кюглер»
[447].
– Я не упомянул доктора Кляйна при первой даче показаний, потому что боялся подвергнуть опасности его дочерей в Румынии, – рассказывал Капезиус журналисту позже. – Я назвал его по имени, когда стало известно, что никаких последствий не будет
[448].
В ответ на обвинения в присвоении личных ценностей людей, отправленных в газовые камеры, он снова говорил, что все это клевета. Он признал, что 1500 чемоданов были доставлены со станции в его аптеку, но заявил, что единственная личная вещь, которую он забрал себе, были «хорошие кофейные зерна»
[449]. Каждая строчка в отчетах, свидетельствующая, что он украл что-либо ценное, была, по его словам, «ошибочной» или «сомнительной». Капезиус вновь уверял, что ничего не знал о хранении в аптеке фенола, которым эсэсовцы убивали заключенных. Якобы ему стало известно об этом только из книг и газет, вышедших после войны
[450]. В любом случае, как сказал он судье Дюксу, за фенол отвечал его ассистент, заключенный Фриц Петер Штраух. Штраух, разумеется, был мертв. Этот же аргумент Капезиус использовал, отрицая участие в смертоносном эксперименте доктора Рёде. Эту микстуру «[также] изготавливал Штраух <…> этим занимался Штраух»
[451].
Капезиус был уверен, что продемонстрировал потрясающий актерский талант, увиливая от вопросов, искажая факты, прикрываясь провалами в памяти и переводя стрелки на мертвых коллег-эсэсовцев и заключенных ассистентов. Штейнакер же был не очень доволен. Он считал, что Капезиусу все же не удалось адекватно представить версию о том, что вся его деятельность в лагере была не более чем выполнением приказов.
После разговора между адвокатом и подсудимым, состоявшегося 24 января, Капезиус снова оказался перед судьей Дюксом, поразив всех:
– Когда я предстал перед судом в прошлый раз [11 января], я был в скверном состоянии, как физически, так и морально, потому что во время перерыва потерял нить обвинений прокурора Кюглера и не мог предоставить объяснений в здравом уме. Я был вынужден и дальше сопротивляться… и не имел возможности прояснить некоторые важные для моей дальнейшей защиты моменты. Посему я отзываю показания, подписанные мной 11 января 1962 года»
[452].
