На новом слушании он не только повторил подготовленные адвокатом объяснения всему, от циклона Б и проведения отбора до пособничества медицинским экспериментам, но и заявил (а впоследствии это было использовано его защитой как доказательство), что безоговорочно верил: все, что он делает в Освенциме, это просто исполнение законных приказов руководства. Поскольку Капезиус вырос в доме, где его отец «неустанно провозглашал Германию идеалом, страной, где царят закон и порядок. Поэтому я был уверен, что все происходящее в Освенциме было законно, хоть мне это и казалось жестоким»
[453].
– А проведение отбора, отправившее людей на верную смерть? – спросил Дюкс.
– Я не думал, что в Германии такое возможно без должного закона, – повторил Капезиус.
Штейнакер натаскал подзащитного именно по этой стратегии, чтобы избежать вердикта «пожизненное заключение за убийство»; для этого клиент должен был обрисовать все так, будто был лишь куклой в руках настоящих убийц.
– Хочу подчеркнуть, что всегда относился к заключенным евреям дружелюбно. Если посмотрите некоторые показания <…> увидите, там сказано, что я относился к евреям слишком хорошо по сравнению с поляками», – добавил подсудимый
[454].
Дюкс еще раз попробовал сбить Капезиуса с выстроенного им курса.
– Что из происходящего в Освенциме соответствовало известному вам закону?
– Душой я всегда противился идее концентрационного лагеря по модели Освенцима. Но я ничего не мог поделать. Между прочим, изо всех сил старался уехать из Освенцима, сопротивлялся приказу проводить отбор на платформе, как уже объяснил.
Капезиус не только надавил на аргумент «следования приказам», но и во время показаний судье Дюксу еще напустил пыли в свидетельства о лагерной службе. Например, он сдвинул дату своего появления в Освенциме на 12 апреля 1944 года. И заявил, что теперь в памяти всплыла «точная дата», когда ему напомнили, что он провел пасхальную неделю 1944 года с матерью и сестрой, хотя все еще был приписан к Дахау. Это была отчаянная попытка стереть почти четыре месяца из своей лагерной карьеры. Если бы ему это удалось, он автоматически избежал любых свидетельских показаний до этой даты.
Иоахим Кюглер не вступил с ним в конфронтацию, хотя в документах суда значилось, что Капезиус служил с «конца 1943 года»
[455]. В будущем ему представилось много возможностей опровергнуть ложь Капезиуса относительно дат и сроков. В частных письмах аптекаря из тюрьмы он указывал, что на самом деле не помнит когда был его первый день в Освенциме. Он писал: «Было бы неплохо найти дату смерти Кромера, моего предшественника в Освенциме, потому что все называют разные даты, и некоторые говорят, что он умер еще осенью 1943 года. Мы провели в Варшаве месяц или полтора? Где мы отметили Рождество 1943 года?»
[456].
Слушание 24 января завершилось перечислением подсудимым нескольких лиц, которых он надеялся привлечь в качестве свидетелей защиты. В их числе были Штоффели, семейная пара, которых Капезиус часто навещал во время службы в Освенциме, Армин Румп, аптекарь и этнический немец, работающий в городе Освенциме, и Лотта Лилл, медсестра, с которой Капезиус ненадолго покинул лагерь в 1944 году. Кроме того, он назвал Викторию Лей, уроженку Трансильвании, жену покойного эсэсовца Йозефа Беккера. Сама Виктория в Освенциме не была, но могла дать показания, подтверждающие внешнее сходство Капезиуса с Фритцем Кляйном
[457].
После слушания обвиняемый вернулся в тюрьму. Прокуроры продолжали выстраивать дело против него, он чувствовал себя совершенно отрезанным от жизни. Его контакты с внешним миром преимущественно ограничивались визитами адвокатов, его усилия привезти в Германию жену и троих дочерей не увенчались успехом.
Тридцать первого мая Капезиус и другие подозреваемые, обнаруженные командой Бауэра, пребывали в мрачном настроении. Верховный суд Израиля отверг последнюю апелляцию Адольфа Эйхмана. За несколько минут до полуночи Эйхмана повесили в тюрьме города Рамла (его прах позже высыпали в море за пределами вод Израиля, чтобы у неонацистов не было возможности превратить его могилу в алтарь).
Через несколько дней новая проблема отвлекла Капезиуса от мыслей об Эйхмане. Фритц Штейнакер позвонил Иоахиму Кюглеру. Он сообщил, что Адольф Рёгнер вымогал у Капезиуса деньги в обмен на предоставление данных о местоположении свидетеля. Рёгнер был капо в Освенциме, имел длинный «послужной список» и судимость за лжесвидетельство, он дал полиции наводку, приведшую к аресту эсэсовца Вильгельма Богера. Прокуроры были уверены, что Рёгнером двигала жажда мести, денег и славы. Теперь Кюглер забеспокоился, что Рёгнер может подобраться к выжившим и использовать тактику преследователя-жертвы, которая хорошо работала для капо в Освенциме, он мог давить на них и вымогать показания, которые можно было бы продать Капезиусу и другим подзащитным. Не теряя времени зря, Кюглер позвонил Рёгнеру и прямо сообщил, что его арестуют, если он немедленно не прекратит активность. Больше Рёгнер с Капезиусом не связывался
[458].
Остаток 1962 года прошел для Капезиуса тихо, но мучительно. Терпение было на исходе: он провел в заключении столько времени, а официального обвинения все не представляли. Не удивительно, что он принялся заваливать адвокатов вопросами, когда дело закроют и можно ли этот процесс ускорить. Он посылал письма знакомым, будто не беспокоясь о том, что тюрьма проверяет почту. Шурину он написал: «мою невиновность доказали <…> больше мне здесь делать нечего. Только, пожалуйста, никому об этом не сообщай»
[459]. В письме Штоффелям он был неожиданно прямолинеен и описал, что именно они должны сказать, когда их вызовут давать показания. Говоря о себе в третьем лице, он писал: «Доктор Капезиус всегда подчеркивал, что сама атмосфера Освенцима вгоняла его в депрессию, и иногда, когда он ездил забирать чемоданы с медикаментами и видел прибывающий поезд, он отпускал по этому поводу унылые комментарии»
[460].
