– То, что мои соотечественники это повторяют, ничего не значит. В Румынии заговор против меня.
Гофмайер опроверг слова Капезиуса о навеянном коммунистами заговоре:
– Свидетельница прибыла из Израиля
[505].
Капезиус огляделся, словно пытаясь понять, как это его так обманули. Латернсер, его адвокат, скорчил гримасу.
Были показания аптекаря Пауля Пайора; он рассказал, что знал Капезиуса по его работе на Farben/Bayer, и что аптекарь проводил отбор на платформе, когда его привезли.
– Доктор Капезиус стоял в 4–5 метрах от меня. Он обратился ко мне по-венгерски, он же отправил меня направо. В этом я уверен абсолютно: такие вещи не забываются.
Гофмайер обратился к Капезиусу:
– В первую очередь нам нужно услышать от вас, проводили вы отбор на платформе или нет. Слова свидетеля звучат более чем убедительно.
– Они только звучат убедительно, – ответил Капезиус и пустился рассказывать, как коммунистическая Румыния его подставила, осудив его заочно еще в 1946 году
[506].
Когда очередной свидетель предоставил улику – праздничную открытку, подаренную Капезиусом до войны, – Гофмайер спросил, чей это почерк. Аптекарь подтвердил свою причастность. Несколько дней спустя Капезиус, видимо, вспомнив, что все румыны сговорились против него, передумал и сказал, что это не его почерк.
В других случаях, стандартный ответ Капезиуса – «не помню, чтобы был знаком с кем-то из свидетелей до войны, должно быть, они путают меня с доктором Фрицом Кляйном, он проводил отбор на платформе» – с каждым разом звучал все более избито и нелепо. Когда один из свидетелей рассказал, что за глаза аптекаря называли Mopsel (мопс, толстячок), он этим воспользовался и сказал, что сам полным никогда не был, но это описание подходило доктору Кляйну. На это представитель потерпевших Генри Ормонд сказал, что познакомился с Кляйном на суде в Берген-Бельсене, и что «сложно представить человека, меньше похожего на доктора Кляйна, чем [Капезиус]»
[507]. Элла Лингенс, одна из заключенных и ассистенток Менгеле, сказала:
– На тот момент, в 1944 году, доктору Кляйну было столько, сколько доктору Капезиусу сейчас, в 1964. Они были совершенно не похожи. <…> Доктор Кляйн говорил на верхненемецком без акцента. Я даже не знала, что он из Румынии. Они говорили совершенно по-разному. Кляйн говорил без акцента, как если бы его родители говорили по-немецки. В его речи даже слегка слышался швабский диалект. Его трансильванский говор был таким же, как мой венский. Доктор Капезиус же говорил как человек, выросший в Румынии. Он говорил по-немецки с акцентом, как иностранец
[508].
Одна из свидетелей, подруга детства Капезиуса, Виктория Лей, попыталась поддержать его алиби, представленное Кляйном, и рассказала, что познакомилась с Кляйном в 1944 году, и он ей признался, что «брал на себя всю неприятную работу аптекаря». Во время допроса Гофмайером она призналась, что ключевые моменты показаний она почерпнула из газетных статей
[509].
Капезиусу не удалось предоставить убедительного объяснения, почему офицер его ранга ездил на станцию и сам забирал чемоданы медикаментов, вместо того чтобы предоставить это младшему по званию, особенно если платформа была ему столь неприятна, как он говорил. Когда прокурор показал Капезиусу фотографию процесса отбора, подсудимый отказался признать, что перед ним знакомое зрелище. Судей сбивали с толку его извилистые уклонения от вопроса. Доведенный до точки кипения аптекарь отчаянно всплеснул руками:
– Да откуда мне знать, как это все выглядело!
[510]
Хоть Капезиус и предпочитал делать вид, что улики и показания свидетелей его не беспокоили, адвокаты знали: его очень раздражало, что пресса выставляла другого обвиняемого, доктора Франца Лукаса, «хорошим немцем». Лукас рассказал, что за пять месяцев 1944 года, проведенных в Освенциме, он «ни разу не ослушался приказа, но делал все, что мог, чтобы найти какую-то лазейку»
[511]. Капезиус считал, что заслужил как минимум доброе слово за рассказ об отказе участвовать в отборе. Ему было обидно, что любимцем журналистов стал Лукас. Еще большим унижением было то, что команда Бауэра избрала аптекаря лицом нацистов-расхитителей имущества убитых.
– Капезиус систематически и беспощадно пользовался ситуацией, сложившейся в Освенциме, – говорил прокурор. – Он действовал лишь в своих материальных интересах. Улики демонстрируют, что он виновен в отвратительном преступлении, присваивая себе имущество умерших. Доказательства указывают на то, что Капезиус был лично заинтересован в пребывании в Освенциме и в продолжении работы лагеря смерти, за что он и другие обвиняемые, разделяющие его мнение, могут понести законное наказание. В Освенциме [был] обычай: некоторые эсэсовцы откладывали конфискованные вещи в сторону, как бы для себя на будущее. Но, по словам свидетелей, никто из обвиняемых не участвовал в этом с таким энтузиазмом, такой оперативностью и столь же бессовестно, как Капезиус
[512].
Одно дело – быть обвиняемым в убийстве евреев, которые по закону Третьего рейха не считались людьми, и совсем другое – быть публично названным чуть ли не расхитителем могил, думал Капезиус. Но как бы он ни кипел внутри, старался снаружи ничего не показывать. Попытка скрыть эмоции приводила к довольно неловким и неприятным моментам. В июне 1964 года Вильгельм Прокоп поверг заседание в шок, описав как Капезиус «наклонился и принялся копаться в челюстях» в поисках золотых зубов. Это вызвало у Капезиуса громкий приступ смеха и он не остановился, пока Гофмайер не приказал ему «прекратить».
