Фритци, которая всегда чувствовала себя в Германии не в своей тарелке, сначала предложила мужу уехать и начать новую жизнь за границей. Ей не терпелось вернуться домой в Трансильванию, но туда путь был закрыт, так как смертный приговор, вынесенный Капезиусу в его отсутствие, все еще был в силе. И, что не менее важно, Капезиус сам не хотел уезжать из Германии, ставшей ему домом. Он и без того столького лишился и прошел через суд, чтобы сейчас просто собрать вещи и уехать. Теплый прием соседей и внезапная кончина Бауэра в 64 года от сердечного приступа отчасти усилили убеждение Капезиуса, что покидать Германию не стоит.
Но в первую очередь им двигало нежелание снова расставаться с детьми, столько лет проведя в разлуке. Семья медленно пускала корни на западе. Старшая дочь, Мелитта, училась на инженера в Штутгартском техническом университете, куда подавал документы Капезиус после войны (в следующем году она получила диплом механического инженера и переехала в Людвигсбург, где нашла работу на фирме Mann + Hummel). Средняя Ингрид, пока отец был в тюрьме, получила докторскую степень в биологии и естественных науках в одном из древнейших и престижных немецких образовательных учреждений – Университете Эберхарда Карла в Тюбингене. Пока Капезиус привыкал к жизни свободного человека, Ингрид пошла на курсы повышения квалификации (через год после его освобождения она присоединилась к педагогическому составу кафедры биологии Гейдельбергского университета). А младшая, Криста, решила пойти по стопам отца и отучилась на фармацевта (она устроилась в аптеку в Швебиш-Халле, в часе езды от дома родителей).
Дочери тоже хотели остаться все вместе в Германии. В сознательном возрасте они видели отца только в тюрьме и на суде, а теперь, когда он вышел на свободу, у них наконец появилась возможность узнать его поближе
[541].
Следующие 17 лет, вплоть до смерти Капезиуса в возрасте 78 лет, 20 марта 1985 года, они с женой вдвоем жили в том самом доме в Гёппингене, который был куплен в начале 1950-х (после Фритци жила там одна до собственной кончины в 1998 году). Пара вернулась к содержанию аптеки и магазина, однако Капезиус, лишенный степени, больше не имел права выдавать лекарства по рецепту.
С годами многие гости замечали, что Фритци будто мучала тоска по дому, а Капезиуса – постоянная нужда оправдываться за военную службу. Хоть он и был свободным человеком, друзья видели, что он находится в плену собственного рассказа об Освенциме.
Румынский поэт Дитер Шлезак, семья которого была знакома с Капезиусом еще до войны, навестил пару в 1978 году. Он писал книгу, основываясь на образе аптекаря, и хотел изучить вопрос получше. Шлезак был удивлен, насколько часто пара путала имена и места и излагала события не так, как они были на самом деле. Позже он писал: «Наиболее в Капезиусе раздражала его нарочито вкрадчивая речь с трансильванским акцентом. Не сомневаюсь, что в лагере он говорил властно, но из-за понижения в ранге – от командира до заключенного – изменил характер, и теперь говорил, как ноющий и сбитый с толку старик. Когда я дал матери послушать запись его голоса, она с удивлением сказала: “Вик был таким умным, а теперь только послушай – он явно тронулся”»
[542].
Капезиус часами рассказывал Шлезаку и любому, кто готов был его слушать, что его наказание было промахом правосудия. Но как же все те очевидцы, которые рассказали, что он проводил отбор на платформе и распоряжался циклоном Б?
– Они все иностранцы, им дали взятку, это был заговор. Надо было очернить меня для коммунистической пропаганды <…> Коммунисты помышляли против меня <…> Меня им сдали, и они меня добили!
[543]
Иногда у него проступали слезы, когда доходил до верха жалости к себе. Фритци отчаянно хотела верить человеку, в которого влюбилась много лет назад в Венском университете, она хотела верить, что он не был способен совершить преступления, в которых обвинялся. Часто она пускалась в споры с мужем. Рассказывала всем, что после суда он «впал в глубокую депрессию». Говорила, что его оправдали бы, если бы он не «путался так часто <…> [те] четыре года в одиночной камере, а потом еще все эти люди, свет в глаза, он испугался и запутался <…> не мог сосредоточиться <…> улыбался, будто думая о чем-то своем»
[544].
А как же отбор на платформе?
– Там надо делать все, что тебе приказывают, без пререканий, как и дома, – отвечал Капезиус.
– Да, и ты отказывался проводить «отборы», – добавляла Фритци.
– Именно, – подтверждал Капезиус
[545].
Раз ему было там так плохо, как он утверждает, почему бы не запросить перевод на Восточный фронт?
– Я не мог вызваться на фронт, я уже был слишком стар.
А он пытался?
– Нет. Мне сказали, что это не пройдет, потому что мы там не нужны, мы могли быть только в тылу.
Однажды Капезиусу указали, что его друг, Роланд Альберт, подал заявку и был успешно отправлен на передовую.
– Его перевели в ноябре 1944 года, когда все уже было решено.
Конечно, если бы Капезиус запросил перевод тогда, он избежал бы последних трех месяцев в Освенциме.
– Весь этот ужас, – говорила Фритци, – Виктор иногда говорит, что это все был просто страшный сон. Не его сон, а чей-то чужой.
В итоге Капезиус простил себя и оправдал все совершенное старым аргументом: у него не было выбора.
