Но Комарова тоже завелась не на шутку:
– Валерия она, а не Виктория! Спорим на тыщу!
Поспорили, руки друг другу протянули, Миша разбил их рукопожатие как каратист. Ладонь у Кирилла была влажная, мягкая и холодная – на ощупь как солёный огурец с нижней полки холодильника.
– А Парамоша-то азартный, – с интересом сказал Миша, когда Комарова на ночь глядя упаковалась в пальто, гневно вжикнула молниями на сапогах и отправилась к Ольке Меньшиковой за доказательством правоты. Потом уже только узнали, что этой ночью в соседнем дворе была перестрелка центровых с уралмашевскими, но азартных пуля не берёт.
Олька давно легла спать, телефона у них не было. Комарова орала под окнами, как соловей в брачный период – но без сладостной мелодичности.
– Ленка, ты? – подруга появилась на балконе в халате, со встрёпанной головой (обычно-то Меньшикова вставала на час раньше парня, с которым тогда жила, чтобы он не увидел её ненакрашенной и без укладки). – Случилось что?
– Скинь журнал! Ну, который я тебе месяц назад подарила.
Тогда все ещё дарили друг другу модные журналы, шампуни и колготки. (Сейчас попробуйте!)
Олька вроде бы покрутила пальцем у виска, а в соседнюю форточку высунулась бабка в бигудях.
– Я вот тебе щас скину! Милицию вызову!
Комарова сделала вид, что не услышала, и тут же получила журналом по башке, потому что Меньшикова была верная подруга.
Свет там у них во дворе не горел. Комарова, прижимая к себе журнал, прошла нервным шагом к ближайшему фонарю, освещавшему ночную улицу по чистой случайности. Сердце тукало сразу во всех местах – в голове, в животе, в пятках. Это в ней резвился азарт.
Открыла нужна страницу – вот она, блондинка с улыбкой во всю дурь!
Разумеется, Валерия. Никто и не сомневался.
Теперь – обратно к Зайцеву. Только бы сердце по пути не выронить.
У Миши в квартире тем временем царила полная благодать – расписывали вечернюю «пулю». Кирилл как увидел в дверях Комарову с журналом, так по её лицу всё и понял.
– Завтра отдам, – буркнул он. И засобирался сразу же домой, а в прихожей сказал Мише мстительно: – Катя лучше была.
(С Катей Зайцев встречался три года, пока не встретил Комарову в видеобаре «Космос».)
У Комаровой в горле что-то пискнуло после этих слов, и она почувствовала себя голой, как гэдээровский пупсик. Таких мальчики дарили девочкам на 8 Марта – не во всех школах СССР, конечно, а в тех, где учился более-менее обеспеченный контингент.
Зайцев пару секунд поразмышлял, после чего ударил Кирилла в ухо – не сильно, правда очки с носа у него всё-таки слетели. Но не разбились.
«Пуля» тут же отменилась, преферансисты бросились было в прихожую, но не сумели там поместиться – Миша жил в брежневке. (Зато сейчас у него загородный дом, в Коптяках вроде бы.) Да и незачем было помещаться: драки не получилось. Кирилл поднял очки с пола, с достоинством нацепил их на нос и покинул поле боя, всем своим видом информируя, что никакой тыщи он теперь отдавать Комаровой не будет.
Выспоренное ей всучил той же ночью Миша – сказал, что настаивает. Нищая Комарова деньги взяла, хотя сражалась она с Кириллом не из-за денег, не из-за истины и, разумеется, не из-за Валерии Маззы.
Она впервые ощутила в тот вечер, что в одном теле с ней проживает бешеный азарт, а как с этим сожителем поступить, по молодости разобраться не смогла. Ну и он тогда не то чтобы мешал ей, даже почти не беспокоил – так, помахал ручкой и скрылся до времени.
В следующий раз азарт дал о себе знать спустя десять лет, в Баден-Бадене. Эх! Комарова с отвращением посмотрела в окно на мартовский двор, украшенный посредине гигантским ноздреватым сугробом. По всей площади двора были хаотично разбросаны небесно-голубые больничные бахилы и полиэтиленовые пакеты: их приносило ветром надежд с ближайшей помойки, рядом была поликлиника.
Бо́льшую часть времени двор был, кстати, вполне приятный и ностальгический – этакий уцелевший осколок прошлого. Советская муха в буржуазном янтаре. Вход в арку совсем недавно закрыли воротами от посторонних автомобилей, повадившихся ездить с площади Обороны на Декабристов, минуя светофор на Лунке. А прежде сюда мог зайти любой, и если этот любой был тоже не молоденький, то прямо насладиться не мог – двор, как машина времени, переносил свердловчан в девяностые и дальше, в глубь времён. Но приятным он был летом или ранней осенью, когда шелестят листвой деревья; а в марте все городские дворы выглядят отталкивающе, по мнению Комаровой. Хотя сейчас она бы даже в таком погуляла, жаль, не получится.
После сошествия вируса всем вокруг пришлось менять свои планы, оплакивать финансовые потери и сидеть взаперти, сколько скажут. Комаровой ещё повезло в сравнении с той же Олькой Меньшиковой, которая застряла в Италии, где у них был дом. С мужем, мамой и тремя детьми они сидели взаперти уже третью неделю, ожидая, пока ситуация нормализуется. Но она всё никак не нормализовалась, трупы, писала Олька, вывозят уже грузовиками и хоронить родственников не дают – дают потом баночку с пеплом, и всё.
Так что Комаровой действительно повезло: она была в командировке в невинной на той момент Швеции – и всего лишь попала под правило двухнедельной самоизоляции. Прямо из аэропорта, в маске, от которой сильно запотевали очки, приехала на квартиру к младшей сестре Наташке. А Наташка перебралась на две недели вместе с семьёй на дачу к маме, где переносить весь этот бред, конечно, легче. Ваня, сын Комаровой, ехать с ними отказался наотрез, жил вторую неделю в одиночестве и явно этим одиночеством наслаждался.
Он приносил Комаровой продукты, хотя этого можно было и не делать. Наташка – запасливая как белка, в её доме без труда прокормился бы целый полк солдат. Даже сигарет сестре оставила, но велела курить только на балконе и стряхивать пепел в баночку из-под мёда в виде медвежонка. Тыкать окурками в медвежонка было жаль, и Комарова приспособила под пепельницу стеклянную вазочку, планируя потом вымыть её тщательно с «Белизной».
В общем, жить здесь, конечно, было можно, и да- же с комфортом, но это всё равно не Баден-Баден.
Она приехала туда году в шестом или в пятом. Нет, папа был ещё жив, значит, в четвёртом. Богатая знакомая пригласила – квартира прямо напротив Курхауса. Комарова тогда только разошлась с мужем – не с Мишей, нет. С Мишей они расстались давным-давно и без обид, во всяком случае со стороны Комаровой.
Ване исполнилось три года, он обладал неуёмным темпераментом: Комарова уставала от родного сына, как другие – от неродных детей, каких-нибудь шумных проказников в поезде.
– И в кого он такой? – спрашивала у мамы, а та улыбалась!
– Да в тебя, Ленка, ну просто вылитый!
Когда родители разводились, Ваня совсем сорвался с катушек («с котурнов», как шутил в своё время Миша Зайцев, поклонник Античности) – и Комарова, не выдержав, залепила ему однажды пощёчину, а потом оба ревели и обнимались, вытирая друг другу слёзы.
