У Аслана была чёткая цель – принести в жертву 12 человек по количеству богов пантеона и ещё четыре отдельно дать Сатане (это должны быть тщательно выбранные «шестёрки», здесь алкашами не отдаришься).
После этого жизнь Байракова и близких ему людей, в число которых теперь, конечно же, входила и Мария, сказочным образом изменится.
А год меж тем летел к концу. Грязный ноябрь с тем самым «вызванным» Асланом снегопадом сменил оледеневший от собственного равнодушия к людям двенадцатый месяц. Мария ждала возвращения Севы из Москвы – тренер обещал дать своим спортсменам несколько дней отдыха перед важным чемпионатом. Байраков внезапно приболел простудой и несколько дней сидел дома, развлекая Марию историями о своей жизни в Дагестане, но каждый раз прерывался на самом опасном месте, латал просевший реальный сюжет приблудной историей. Показывал в интернете картины художника Константина Васильева – тот рисовал славянских богов в крылатых шлемах: боги были такие светлоглазые, что уже как будто слепые, а все женщины у Васильева слегка напоминали Марию. Объяснял, какие нужно носить обереги – замужним женщинам подходит «змеица», охраняющая от колдовства и сглаза, свободным нужен «ворон», знак счастливой встречи, ну а самое правильное – иметь при себе печать ведуна, мощнейший оберег, усиливающий действие всех прочих. Байраков показал Марии свою «печать» – небольшой диск, украшенный орнаментом и походивший на старомодную брошку.
– А сыну какой оберег посоветуешь? – спросила Мария. Аслан поморщился, будто бы неприятно ему было выбирать защиту для Севы, но потом всё-таки сказал, что мальчику подходят «ратиборец», «коловрат» или «небесный крест», похожий на бороздку сложного ключа.
Байраков не хотел больше говорить про обереги, расстроился от упоминания Севы, а может, действительно недомогал. Попросил сделать ему тёплого питья и, когда Мария принесла дымящуюся чашку в комнату, спросил:
– Вот ты читала в детстве Короленко? Владимира Галактионовича? Ну, про детей подземелья неужели не помнишь?
Все ровесники Марии читали про детей подземелья, просто она не помнила, что сочинил это именно Короленко. Аслан снова удивил её своей начитанностью, знаниями… И сама она себя удивила внутренней готовностью идти за Наставником всюду, куда бы он её ни позвал. Странно было вспоминать о том, как тянуло её к Аслану телесно, – теперь она совершенно освободилась от неуместных желаний, ощущала себя чистой снаружи и такой же чистой, нетронутой внутри. Чистой и готовой перенимать от Байракова всё, чем он захочет поделиться.
Сейчас он делился с ней одной давней историей, натворившей в России немало шума; по касательной задело и Льва Толстого, и того самого Короленко. Аслан развернул к Марии монитор, чтобы она сумела рассмотреть чёрно-белые групповые снимки, сделанные, по видимости, в здании суда: в первом ряду по-турецки сидели бородатые мужики в лаптях, а в верхнем скрестили руки на груди адвокаты и судейские – в пенсне и белых сорочках.
В конце XIX века девочка Марфа из села Мултан Вятской губернии (это теперь Удмуртия, уточнил Аслан, а село носит имя Короленко) пошла в гости к своей бабушке в соседнюю деревню. Через лес. А по дороге эта Красная Шапочка наткнулась не на волка, а на обезглавленный человеческий труп, лежавший поперёк лесной тропы. Но что он обезглавленный, Марфа не увидела – и даже что труп, не поняла. Подумала, пьяный валяется, кафтан на голову натянул: для села Мултан такое было не новость. Но когда девочка возвращалась от бабушки домой той же дорогой на следующий день и увидела тело в прежней позе, тогда уже, конечно, удивилась и приподняла полу кафтана.
Бежала после этого Марфа до дому, кричала по пути всем мултановцам о страшной находке. Отец девочки вызвал власти, и те быстро установили, что обезглавленный – нищий из другой деревни, имя ему Конон Матюнин. Чуть ли не сразу побежала по местным сёлам весть, что убийство Матюнина совершили вотяки (так прежде звали удмуртов), с религиозными целями. «Напоили, подвесили пьяного и добыли из него внутренности и кровь для общей жертвы в тайном месте и, может быть, для принятия этой крови внутрь». Задержали целую группу подозреваемых мултановцев. Судили-рядили больше двух лет, после чего признали виновными и осудили на каторгу семерых.
Защитник удмуртов, адвокат Дрягин, считавший, что здесь имеет место наговор – кровавый навет, подал кассационную жалобу, и новый суд над вотяками состоялся уже в Елабуге. Вновь присудили четверых к каторге, а один восьмидесятилетний старик был даже сослан в Сибирь. Вновь адвокат Дрягин обратился в Сенат за приостановлением решения, и опять ему пошли навстречу, а общественность, кипевшая негодованием, отправляла письма Толстому и Короленко, искала у них поддержки. Толстой отозвался письмом, где сказано было, что «несчастные вотяки должны быть оправданы и освобождены независимо от того, совершили они или не совершили то дело, в котором они обвиняются», а Короленко дал своих личных денег на новое расследование обстоятельств Мултанского дела, в результате которого выяснилось: никаких жертвоприношений не было. Всего лишь крестьяне из деревни Анык возжелали отнять земли у вотяков и подкинули убитого нищего на их территорию. Вотяки были в конце концов оправданы.
– А голова-то? – беспокоилась Мария. – С головой-то что стало, нашли её?
Отрубленную голову Матюнина сыскали лет через шесть, жарким днём, когда высохло болото в Чульинском лесу. Крестьяне, братья Антоновы, драли мох и нашли там случайно голову. Удмуртский просветитель Блинов, автор книги «Языческий культ вотяков», выдвинул потом мысль о том, что убийство Матюнина было нужно удмуртам для обряда очищения воды, поскольку они мучились от свирепой холеры и тифа.
– Так это был всё-таки обряд? – спросила Мария.
– Я в этом и не сомневался, в отличие от Владимира Галактионовича Короленко, – ответил Аслан. Прозвучало это устало и даже как-то раздражённо, но Мария понимала, что наставник плохо себя чувствует, и не обиделась.
Московские сны
Как и большинству депутатов, Зиновьеву приходилось летать в Москву несколько раз в месяц, но он от этого совершенно не страдал. Во-первых, любил он Москву-зазнобушку, – хоть и видел, осознавал всё, что с ней происходит, а всё равно любил! Во-вторых, Зиновьеву в принципе нравилось всё, что связано с путешествиями, – от металлического вкуса аэропортовского кофе до утреннего холодка на лётном поле, от лотереи с попутчиками до мягких ковров в любимом отеле: квартиру в столице он снимать так и не решился – знал, что Наде это не понравится.
Но сегодня на взлёте, нахохлившись в кресле и глядя бессмысленным взором в иллюминатор, за которым желтел осенний лес («Прямо карри!» – сказал кто-то сзади восторженным голосом), Зиновьев не испытал привычной радости. Командировка вдруг представилась ему двухдневным испытанием, а московские пробки – пыткой, чем они, впрочем, и были на самом деле.
Самолёт взлетал над лесом цвета карри, деревья удалялись, превращаясь в овчинку, неясно, стоящую ли выделки, но совершенно точно уступавшую размерами небу.
«Как быстро летит самолёт, но ещё быстрей – время», – печально думал Зиновьев, никогда не страшившийся банальностей. Всего месяц назад под крылом на взлётке весело кипела зелёная трава – и вот вам, пожалуйте, осень. Ни намёка на жару.
