Света не могла сказать правду – она выходила из неё со слезами, а плакать сейчас – ни за что. Сказала другое, тоже мучительное:
– Понимаете, Георгий Карпович, я страдаю от этого мира. У меня какие-то очень несовременные проблемы, такие стыдно даже психологам рассказывать. Я всё ещё люблю человека, любить которого было нельзя. «Нельзя» было написано на нём со всех сторон – с головы до пят; разве устоишь? Мы сблизились и тут же отлетели друг от друга с такой силой, как это делают, наверное, только очень похожие люди. Семь лет уже прошло.
Вот представляете, недавно с улицы, по которой я хожу каждый день в редакцию, сняли асфальт, как кожу. И я так понимаю эту улицу! Я знаю, как ей больно. Мы живём с тем человеком в одном городе, все эти семь тощих лет я знаю, что сейчас он может посмотреть на небо, увидеть те же облака и угадать в них тех же самых чудищ…
Света чуть не задохнулась от сказанного. Шагалов не успел ответить – вошли редактор с Полиночкой и чашками на подносе.
– Уже закончили? – строго, но при этом подобострастно (умеет же!) спросил Тимофеич.
– Только начали! – не моргнув глазом соврал в ответ Шагалов, и Света опять вздрогнула – такое было сходство. Не внешнее, нет. Манера произносить слова. Взгляд – слегка исподлобья. Страх обидеть, прежде чем скажешь что-то неосторожное. Отрывистый, как у подростка, смех. И, главное, любовь к жизни – ох, сколько её здесь было! Никто так не любил жизнь, никто не умел так любить – и жизнь, она ведь тоже баба, ж.р., отвечала любовью на любовь, как в песне. Она любит, когда её любят.
Редактор разливал чай, чашки в его огромных ручищах выглядели кукольной посудой.
Полиночка вскинула фотоаппарат, как ружьё, и Шагалов непроизвольно пригнулся. А Света вдруг испугалась, что они больше никогда не увидятся.
Тимофеич прощался с художником так, словно они оба уходили на войну, причём ядерную. Даже сделал попытку обнять старика, а потом, решившись, спросил:
– Георгий Карпович, картинку не подарите? У меня супруга – ваша поклонница. Марина Сергеевна. Собирает живопись.
«Так вот в чём дело! – догадалась Шёлковая. – Вот к чему были все эти подушечки, объятия и взгляды! Марине Сергеевне захотелось украсить стену Шагаловым!»
Жену Тимофеича Света не то чтобы не любила – скорее, слегка презирала и одновременно с этим восхищалась ею, как все трудовые муравьихи восхищаются праздными стрекозами. Но редактор, конечно, обнаглел! Картины Шагалова стоили… дорогого стоили!
– Я подумаю, – сказал Шагалов. – Посмотрю, что можно сделать.
Тимофеич сразу же сдулся, даже лысина его вдруг поблекла и показалась какой-то поношенной, а может, и вовсе взятой напрокат.
– Мой папа из всех троих «Ш» особенно ценил Шумана, – рассказывала Света художнику, пока они шли в мастерскую – она была рядом, в двух кварталах, – перешагивая через лужи.
– Шопен, Шуман, Шуберт, – кивнул Шагалов. – Я тоже зову их три «Ш».
– Одна знакомая, она учительница музыки, говорит, что Шуман – для страстных.
Свете было так хорошо со старым художником, что она говорила не задумываясь всё, что приходило в голову, – как бывает только с самыми близкими людьми.
– Мы были с той знакомой в филармонии, прошлой осенью. Знаете, я всё думала, куда же делись пожилые интеллигентные люди, а они никуда не делись: все дружно сидят в филармонии! Был концерт одного пианиста, он известный, но ещё не настолько, чтоб не купить билет. Такой странный, немножко вялый: шёл к инструменту как на казнь. А потом начал играть, и как будто свет выключили – осталась только музыка.
– А ещё, Георгий Карпович, – разошлась Шёлковая, – я не понимаю, зачем помнить даты рождения и слова людей, с которыми я уже так давно не вижусь. Куда складывать всю эту информацию? Зачем я её помню?
«Света, ты сошла с ума», – скулил внутренний голос.
– Или вот ещё история. Я сидела на скамейке рядом с бомжем. Он был просто Ален Делон. Но при этом бич[5], вне всякого сомнения. При этом ничего не просил у меня, а когда я хотела дать ему денег, гордо отказался – просто француз какой-то! Галантный век! Я ушла, но на прощание погладила его по голове, как ребёнка, а он заплакал. Не знаете, почему все люди такие дураки?
Шагалов слушал Свету, давал ей выговориться – так пропускают воду в кране, грязную вначале.
У самого входа в мастерскую художник вдруг оглянулся по сторонам и сказал:
– Смотрите, какая сегодня красота! Настоящая «весна света», как у Пришвина.
Журналистка сгорбилась, вспомнив, как часто слышала эти слова – о весне света – раньше. Папа всегда ждал первых солнечных дней: неважно, что было холодно, зато появлялось солнце, настоящее, весеннее, а значит, он дожил ещё до одной весны. И впереди будет лето – и острый запах грибов, и липкая паутина на стволах корабельных сосен.
– Не вздумайте разуваться, – строго сказал Шагалов. – Я здесь не прибираю годами. Это мой рабочий беспорядок.
Света изучала мастерскую. Выцветшие афиши. Рисунки, прикнопленные к стенам и стоящие на мольбертах. Книги – сотни книг! Милая старая мебель.
– Я всё-таки включу диктофон, – вздохнула журналистка. – И вы мне расскажете о своём творческом пути.
Они говорили недолго, минут сорок. Света полагала, что Шагалов – как все известные люди – будет произносить готовые удобные формулы, рассказывать идеально отполированные временем истории. У неё однажды был конфуз – записала интервью с актёром и вечером увидела его в телеэфире: шпарил теми же фразами, ничего не меняя. Но художник её снова удивил: судя по всему, это был полный экспромт, а может, просто ему никто никогда не задавал таких вопросов? Если так, то Шёлковая тоже молодец!
– Света, я вам хочу показать свою новую книгу, – сказал Шагалов на прощание. – У вас есть время?
Даже если бы и не было, она бы всё равно кивнула: конечно!
Альбом Света листала медленно, это были работы разного времени, иногда с вариациями. Пейзажи, изломанные абстракции, перетекающие друг в друга сюжеты, портреты – с удивлёнными лицами. Они как будто тоже чувствовали, что Света на них смотрит.
Шагалов молча сидел рядом. Дольше всего Света рассматривала небольшую картинку – вход в старый парк, рядом с которым она прожила несколько счастливых лет. Башенку у ворот она помнила до мельчайших деталей. Тёмные крылья деревьев – будто уставшие птицы сидели на ограде. Дорожка убегала вдаль, как обещание. Невыполненное обещание. По этой дорожке Света прошла много километров – с тем самым человеком, своей постыдной любовью. Смотрела на деревья, а он – на неё. Света прятала эту любовь от всех, как ущербное дитя, которое не показывают людям. Она по-прежнему жива и уродлива. Ничего не вышло, но и не изменилось.
– Вам понравилась эта картина, значит, я вам её подарю.
Шагалов улыбнулся, а Света сказала ему:
