Выезжайте рано утром (здесь отоспитесь), т. к. после поезда 8.20 огромный перерыв (новое расписание, увы!). До 8.20 поезда с Каланчевки каждые приблизительно минут 40, после — с Курского 9.20, а с Каланчевки нет. В Серпухове сейчас же бегите к будочке билетной (справа от вокзала), берите билет на автобус — они каждый час. Наш ориентир в Тарусе — «старая пекарня» — бывшая церковь на Воскресенской горке.
Целую, ждем.
27
<13 июня?> Вторник 1961 г.
Анечка, милая, только что получила все посланное Вами. За все спасибо, особливо за письмецо. Завтра напишу Вам как следует, а сейчас тороплюсь (если успею), передать эту записочку Оттену, который отправит в Москву (если не забудет!). Хочется, чтобы Вы узнали, что бандероль Ваша «без недозволенных вложений» дошла. Сердечные же Ваши чувства к Тарусскому домику и его обитателям здесь с нами, постоянно. Владыкину
[164] напишу завтра, вложу в конверт Вам, может быть, также удастся отправить со знакомыми, чтобы скорее дошло. Почта здесь прихрамывает, ибо почтари заняты сенокосом и варкой варенья.
О делах: если будете на ул. Горького, спросите в большом книжном магазине (новом), в отделе поэзии «Новую поэзию Китая» и Варналиса
[165]. Может быть, есть и можно просто купить. Там я не так давно покупала, сдуру по 1 экземпляру.
Ради бога, не ходите в Союз и ничего не спрашивайте — все уже известно через Вигдорову
[166] — об этом завтра подробнее.
Шушка еще пузатая, дерется с такой же пузатой соседской (тетиной) кошкой; сигает по деревьям. А. А. в Москве на несколько дней; Орел молчит; пытаюсь добить Лопе; перевод ужасен, первоначальный текст тоже. Кошмар, помесь рвотного со снотворным эта комедийка.
Целую
28
14 июня 1961 г.
Милая Анечка, пребольшое спасибо за присланное, за внимание, за «исполнение желаний». Рада, что Таруса стала Вам мила, но жаль, что из-за краткости пребывания не насладились главной (на мой взгляд) из ее красот — тишиной. Да и наши разговоры не способствовали этому.
После Вашего отъезда началась африканская жара, томительная даже здесь (представляю себе, каково в Москве!) и в дальние прогулки уже не ходим, а только на пляже: как только начинаем дымиться, влезаем в воду. Грозы и дожди, щедро обещаемые «Последними известиями», минуют нас, а вчера, когда над Москвой пронеслась пыльная буря, у нас апокалиптически вскричали все петухи сразу и из сливной тучи упало несколько крупных, но редких капель. И всё. Так что я несказанно благодарна матери города, председательше горсовета, распорядившейся поставить водопроводную колонку прямо против нашей калитки.
Пузиковский юбилей
[167] тронул меня до слез. Какая прелестная идея — золотой петушок! А редакция западной классики «чего» преподнесла — золотого осла? — Не горюйте, что прозевали такое событие, держитесь Орлова, дуйте в эстонскую деревню! Он так «живописал» ее — рыбацкую, далекую от суеты и близкую к Кохтла-Ярве
[168], и вместе с тем потерянную в лесах, и адрес-то без улицы и № дома — на деревню дедушке… и море мелкое, специально для крупных деятелей небольшого роста… Спешите, действуйте, пока он не приехал в Тарусу, которую ему хвалил покойный Заболоцкий
[169], и т. д.
Что с книжкой? Всезнающий Оттен
[170] объявил мне, что: а) тираж будет девять тысяч; б) книжка идет «макетом» (что за разновидность?); в) выйдет она через месяц или недель через 6; г) и т. д. вплоть до последней буквы алфавита.
Завтра перевключаюсь в Лопу, постараюсь довести его до ума (или он меня — до безумия!)
А сейчас клюю носом и валюсь от сна, отсюда и «невнятица дивная» этой записочки.
Целую Вас, приезжайте слушать тишину, если она к тому времени еще удержится! От Ады Александровны сердечный привет.
29
19 июня 1961 г.
Милая Анечка, «Челюскинцев» можно сверить — то, что в «Верстке» (раньше были «Версты», теперь пошли «Верстки»!), с беловой тетрадью, конец — с черновой (где есть еще варианты), хоть это, собственно, в сверке не нуждается, конец Вам послала недавно, переписав в строгом соответствии с тетрадным текстом, а начало — на «Верстки» также соответствует оригиналу (рукописному). «Тоску»
[171] Вам придется сверять не с оригиналом, а с опубликованным текстом, т. к. у меня она — в чистовой тетради — пробелами, при переписке пропущены места, нуждавшиеся, по маминому мнению, в доработке.
А вот насчет поэм на меня сейчас просто затмение нашло! Есть ли они у меня в беловике? Или только в черновиках? Брала ли я печатные тексты или печатала с тетрадей? С какими текстами сверяли мы с Марией Яковлевной
[172]. В следующую поездку в Москву выясню, а сейчас, как ни стыдно, совершенно не помню. — Мама взяла с собой сюда все стихотворения, раннее — в беловиках, позднее — в беловиках и черновых тетрадях; большие поэмы, пьесы — не в рукописях (в большинстве), а в печатных оттисках с собственной правкой, вставками, добавлениями. То же (в большинстве) с прозой; все, что из этого имеется, в черновиках. Огромный архив подлинников погиб в Париже. А здесь растащили кое-что из оттисков (без меня). При маминой жизни была утрачена (совсем) рукопись ее первой пьесы, неопубликованной «Ангел на площади», рукопись (опубликованной) «Метели»
[173], окончательный вариант «Крысолова»
[174] и совсем пропало несколько стихотворений, в т. ч. прекрасное (раннее) «Крыло, стрела и ключ»
[175]. Первый вариант «Егорушки»
[176] и беловой второй. Некоторые слабые стихи мама уничтожила сама. Самые ранние рукописи («Вечерний альбом», «Волшебный фонарь», «Юношеские стихи», хранившиеся частично у маминой сестры Анастасии Ивановны, пропали в связи с 37-м годом)
[177].
