Ариадна Сергеевна ревностно, с душевной болью относилась к тем, кто, по ее мнению, «присваивал» чужие письма, разбазаривал их, считая своей собственностью. Отсюда ее неприязненное отношение к В. В. Сосинскому, который подарил что-то из цветаевского Анне Ахматовой, а свой архив (он привез более 100 писем, рукописей, фотографий М. Цветаевой, а также А. Ремизова, М. Осоргина и других своих парижских друзей), не показав Ариадне Сергеевне, передал в хранилище. Он же вскрыл пакет от К. Б. Родзевича, предназначенный для дочери поэта, и без ее разрешения кое-что переснял. То же касается и Анастасии Ивановны, которая, по небрежности, позволила, чтобы за границу попали копии некоторых материалов сестры (в 1971 г. они появились в парижском «Вестнике РСХД»), а потом, в 1973 г. А. Эфрон были опубликованы в Париже в книге «Марина Цветаева. Неизданные письма». Особенно ненавистен был Вадим Морковин (помнила его еще по школе в Моравской Тршебове, где они учились в одно и то же время), обладающий письмами Цветаевой к чешской подруге матери Анне Тесковой. Он обещал прислать А. Эфрон фотокопии писем, но всячески оттягивал момент их передачи. В результате в 1969 г. Морковин издал в Праге книгу «Письма к Анне Тесковой», в которой было опубликовано 122 письма (из 138) под его редакцией. К чести В. Морковина, надо сказать, сделал он это очень деликатно, купировав те места в письмах, которые содержали некоторые неоднозначные эпизоды из жизни семьи Цветаевой, в том числе касающиеся Сергея Яковлевича и самой Ариадны. Но А. Эфрон считала, что произведения Марины Цветаевой принадлежат России, и только России, и негодовала, когда цветаевские материалы попадали в чужие руки и издавались где-либо за ее рубежами.
Вдохновительницей создания Комиссии по литературному наследию Марины Цветаевой тоже была дочь поэта. За состав этой комиссии Ариадна Сергеевна билась, что называется, насмерть: она считала, что в нее должны входить те, кто может быть полезен Цветаевой, а не те, кому она, Цветаева, может быть полезна. Дочь поэта не могла допустить, чтобы в комиссию входили люди случайные, поэтому так упорно, проявляя свои «дипломатические» способности, добивалась, чтобы, например, Н. Д. Оттен не стал членом этой комиссии, категорически возражала против включения в ее состав В. В. Морковина. Она же настояла, чтобы секретарем комиссии была Анна Саакянц. Комиссия по литературному наследию Марины Цветаевой была создана В. Н. Орловым в конце 1961 г. В ее первый состав входили К. Г. Паустовский, И. Г. Эренбург, А. Н. Макаров, А. С. Эфрон, А. А. Саакянц, чуть позже к ним присоединилась М. И. Алигер. После смерти в 1967 г. Эренбурга и Макарова, в 1968 г. — Паустовского неоднократно обсуждался вопрос об обновлении состава комиссии, однако заново она была сформирована только в марте 1973 г.
А. Эфрон горячо поддержала и проведение вечера памяти Марины Цветаевой: «…не просто „хорошо бы“, а нужно, чтобы состоялся вечер памяти Марины Цветаевой в Доме литераторов», — настаивала она, рекомендовала состав выступающих (Илья Эренбург, Павел Антокольский, Генрих Нейгауз, Дмитрий Журавлев и др.). Но первый вечер, посвященный 70-летию со дня рождения Цветаевой, провел 25 октября 1962 г. Литературный музей. О нем она сообщала В. Н. Орлову: «…всё прошло без малейшей „ажиотации“, никто стульев не ломал и стекол не бил, и хотя зал вместил вдвое больше положенного, было очень спокойно, пристойно — как надо. Устроители сумели правильно распределить билеты и, главное, подготовили вечер без излишней рекламы и болтовни, многие „сенсационеры“ узнали о нем лишь на следующий день после того, как он состоялся. Была неплохая (небольшая) экспозиция книг, фотографий, на диво удачный портрет…; выступали Эренбург, Слуцкий, Ев. Тагер; первые два, по-моему, хорошо (Эр<енбург>, правда, перепевал опубликованное, т. ч. ничего нового не сказал — но сам был насквозь мил и добр, что не часто увидишь!). Тагер же развел молочные реки, кисельные берега — я держала себя обеими руками за шиворот, чтобы усидеть, и бесилась — дура неизбывная! Потом было „художественное“ чтение маминых стихов, и опять же я, вместо того чтобы испытывать благостные чувства, начала медленно и верно взрываться. К счастью, взрывалась в фойе, хоть ни у кого не на глазах. Понимаете, разумом ценю первую попытку Цветаевой „вслух“ и отдаю должное терпению, любви и мужеству устроителей, а сердце требует совсем, совсем иного для памяти мамы. Настоящего — не только по замыслу, но и по осуществлению»
[16].
На второй вечер, официальный, разрешенный секретариатом Союза писателей, состоявшийся в Центральном доме литераторов 26 декабря 1962 г. (его, правда, не раз переносили, и, вообще, речь шла о том, состоится ли он), Ариадна Сергеевна не пошла, сославшись на болезнь, а на самом деле, видимо, боясь услышать что-нибудь фальшивое «в потоке приветствий» (см. ее впечатления от вечера в Литературном музее) либо опасаясь какого-либо инцидента. Но все прошло благополучно. Было много выступивших. Потом она благодарила П. Антокольского: «Все в восторге от Вашего и Эренбургова выступления. „Восторг“ не то слово — люди плакали»
[17].
Письма Ариадны Сергеевны читаются с большим интересом. По сути, они представляют собой либо попытки литературоведческих изысканий (хотя текстологом она не была), либо мини-очерки со сценками из жизни обитателей Тарусы, часто ироничные. Надо сказать, что и себя Ариадна Сергеевна не щадила: относилась к собственной персоне с юмором, часто даже с сарказмом, как правило, была недовольна собой. Она, за плечами которой был большой, многотрудный, полный страданий и жизненных потерь, путь, не любила неискренности, показной «светскости», поэтому избегала некоторых тарусских так называемых «салонов», где все подчинено моде. Так, она не посещала «салон» Н. Я. Мандельштам, перестала бывать и у Оттенов, с которыми, впрочем, поддерживала дружеские отношения. Возможно, не во всем и не всегда Ариадна Сергеевна была права. Иногда она ворчала, без веских оснований, в сердцах, могла высказаться весьма резко и обидно. Но это, как правило, были всего лишь взрывы эмоций, не сказывающиеся на ее отношении к людям, сиюминутные порывы ее нелегкого характера. Как подтверждение этому, вспоминается случай с Семеном Островским, студентом-филологом Киевского университета, который по собственной инициативе и, главное, без согласования с Ариадной Сергеевной установил памятный камень на месте, «где хотела бы лежать» Марина Цветаева. Узнав об этом, А. С. Эфрон (она и А. А. Шкодина отдыхали в Латвии) дала срочную телеграмму в Тарусу с требованием убрать злополучный камень. А потом жалела о своем скоропалительном решении: «…Островский чудесный мальчик, вполне, весь, с головы до ног входящий в цветаевскую формулу „любовь есть действие“, мне думается, что, когда соберем мнения всех членов комиссии по поводу его великолепной романтической затеи, надо будет написать ему от имени комиссии премудрое письмо, т. е. суметь и осудить необдуманность затеи, и… поблагодарить его за нее. Мальчишка совершенно нищий, в обтрепанных штанцах, всё сделал сам, голыми руками, — на стипендию — да тут не в деньгах дело! — писала она В. Н. Орлову 15 августа 1962 г. — Сумел убедить исполком, сумел от директора каменоломни получить глыбу и транспорт, нашел каменотесов — всё в течение недели, под проливным дождем, движимый единственным стремлением выполнить волю… И мне, дочери, пришлось бороться с ним и побороть его. Всё это ужасно. Трудно рассудку перебарывать душу…»
[18].
