— Заказ принят?
— Сам как думаешь? Платят двести золотом за живых и сто за мертвых. Есть указание, что…
Дверь резко распахнулась, я едва успела отпрянуть.
— До-р-р-рогая!
Ноги сами развернулись в сторону лестницы.
— Племянница!
Я чудом не перешла на бег, но шаг ускорила. Завернула за угол, выдохнула, положила руку на грудь, успокаивая зашедшееся сердце. Теперь я понимаю, почему сдало сердце у нашего бывшего градоправителя, которого столичный ревизор обвинил во взятках.
Значит, заказ. Заказать можно платье портнихе или перчатки из каталога в магазине, но я никогда не слышала, чтобы заказывали людей. Однако кто-то готов заплатить за меня с Леоном по сто золотых, чтобы нас доставили, точно ботинки из обувной лавки.
Двести за живых и сто за мертвых.
Ладони вспотели, я торопливо вытерла их о платье. Стало неуютно. Еще и коридор пуст и тих. Прекрасная обстановка, чтобы вообразить десяток головорезов, притаившихся за окном и жаждущих получить свои золотые. Для местных сумма приличная. Впрочем, в бордель меня за семьдесят продавали. Дорожаю.
За семнадцать лет я не завела ни одного серьезного врага, который желал бы мне смерти или платил за нее. А сейчас хватило нескольких дней в чужом городе, чтобы стать «заказом».
Вспомнились холодные глаза дэршана, допрашивающего меня в подвале, всплыли в памяти лица дядиных знакомых в борделе, я вновь ощутила на своем теле жадные руки продавшего меня фраканца. И стало совсем неуютно — хоть иди и униженно просись обратно в столовую.
Воришку разместили на первом этаже в скромной комнатке, окном выходящей на задний двор. Выглядел он ужасно — кожа сине-желтого цвета, один глаз заплыл, губы разбиты. Лекарь над ним поработал — дыхание у мальчишки было ровным и спокойным, но на сведение синяков тратиться не стал — само пройдет.
Моя совесть ужаснулась, представила в красках избиение ребенка, обвинила во всем себя, идиотку, и засуетилась. Я сбегала на кухню, вытребовала кувшин холодной воды — после исцеления пациентов всегда мучает жажда, — чистые полотенца, фрукты, тазик, миску с клубникой и… руки закончились, а то бы полкухни прихватила с собой.
— А Леон… Мама сказала бы: импозантный молодой человек, но рядом с ним я чувствую себя преступницей на допросе.
Полчаса в тишине — и меня потянуло на откровенный разговор. Спящий на кровати парнишка создавал иллюзию, что говорю я именно с ним, а не сама с собой, и все равно откровенничала я по-роландски в надежде, что фраканский вор не столь образован, чтобы меня понимать.
— Говорит так, словно сейчас озвучит приговор, а потом отправит в камеру или сразу к палачу!
Я запнулась, вспомнив, что мои деяния тянут на приговор и отнюдь не легкий, и решила не заострять на этом внимания.
Парень облизал пересохшие губы, я поднесла кружку к его рту. Осторожно приподняв голову, напоила. Бедняга даже не проснулся. Впрочем, сон, наложенный на него целителем, и должен был быть таким глубоким.
— А еще мы ссоримся. Постоянно ссоримся.
В памяти всплыла последняя ссора, и мне понадобилось мокрое полотенце, чтобы охладить лицо. А вот признаться в том, что объятия были приятными или что еще хуже — я ждала повторения, сил не хватило. Да и ссоры… Было в них нечто такое, вдохновляющее… Острое наслаждение от запретного. Орать на мужчину. Пускать в ход сарказм и иронию. Не бояться. Хм, странно. Когда я перестала бояться жениха? После борделя? После дядиного появления? Или после того, как наговорила ему в лицо лет на десять каторги оскорблений?
А ведь жених мог быть милым.
— Знаешь, когда меня спасали из рук, эм, очень плохих людей, он был совсем другим. Мне показалось, я ему небезразлична.
Но не могу же я вечно попадать в неприятности, чтобы увидеть тревогу и заботу на его лице!?
— А я ведь хотела выйти замуж. Ты верно думаешь: какая девушка не мечтает о замужестве?
Смешок вышел нервным и каким-то жалким.
— В провинции нравы просты. Хочешь на конную прогулку в одиночестве — пожалуйста. Хочешь на кухне пирожков помочь налепить — никто и слова не скажет. Ты не поверишь, я даже на рыбалку бегала. А в столице… словно в клетку попадаешь. Ни слова лишнего сказать, ни пойти одной в лавку. А я мечтала отправиться в настоящее путешествие, а не только к родственникам в гости.
Вздохнула, в полной мере осознавая, насколько далеки были дядины сказки от судьбы молодой дарьеты. Насколько невозможными оказались мечты взглянуть на чудеса, о которых он рассказывал. И мелькнула горькая мысль — зря слушала, зря мечтала.
— Я ведь могу быть полезной, а не просто мебелью в доме. У меня лучший результат в выпуске. Последний год я вела все счета в доме. Управляющий — хороший человек, но с возрастом стал слаб глазами, отцу некогда, мама ничего не понимает в бухгалтерии. А я вполне неплохо справлялась.
Замолчала. Рассказ о доме вызвал волну глухой тоски. Смахнула слезы с ресниц. Промокнула лицо полотенцем. Не хватало еще предстать зареванной перед женихом.
В груди кольнула смесь азарта, предвкушения и злости. Я хотела видеть Леона, я его ненавидела, я мечтала от него избавиться, я жаждала повторения наших ссор.
Бездна, я схожу с ума? Может, похитители стукнули меня тяжелым по голове? Собралась уже уточнить у воришки его взгляд на сумасшествие среди девиц брачного возраста, как меня привлек шум во дворе.
Подошла, распахнула шире окно, чтобы стать свидетелем сцены, как через калитку на заднем дворе в дом пытается проникнуть молодая особа. Особенная такая особа. Встретила бы на улице — заметила сразу. Жгучие черные волосы, алая юбка, из-под которой торчал подол еще одной — темно синей, блузка насыщенного желтого цвета и пояс, на котором блестели медные кружочки. На запястьях плетеные браслеты с бусинками, в ушах тяжелые серьги, на ногах — полное отсутствие обуви. А наглости, судя по разговору, у гостьи было не меньше, чем у императора.
— Слышь, я ведь девушка простая и камнем в окно могу, если не позовешь.
Какие дела могли быть у этой с моим дядей, я не представляла. Гриан, судя по всему, тоже и потому беспокоить Хасселя не собирался.
Дядя. Милый дядюшка, которому я безоговорочно верила в детстве. Он появлялся у нас три-четыре раза в год, проводил месяц-полтора, пока ветер странствий не начинал стучать ветками старой яблони в окна его комнаты и звать за собой. Лет до пятнадцати я всерьез считала ветер виновником очередного отъезда дяди. Потом стала замечать иные подробности взрослой жизни. Письмо с гербом императора, ночного курьера, бандитского вида мужика, у которого было дело до молодого хозяина, как называли в поместье дядю, приходившегося младшим братом моему отцу.
Я продолжала верить в сокровища, в коллекционирование редкостей, в научный трактат по народам пустыни Хлойзарги — дядя пишет его лет десять, не меньше. Но вера, в которой зародились сомнения, уже не может быть слепой.
