Римские легионы устремляются на север, в Галлию, и на восток, в Азию. Под власть Рима перешло Пергамское царство. Затем наступил черед хранительницы имперских инсигний Ветхой Империи – державы Селевкидов. После поражения во II Пунической войне Ганнибал бежал к царю Антиоху III Великому как естественному врагу римлян и помогал ему в войне против них. Однако селевкидский монарх и ханаанский полководец были разгромлены братом Сципиона Африканского Луцием Корнелием Сципионом, который за эту победу получил эпитет Азиатский. Дети и внуки Антиоха III стали заложниками в Риме. Корона Ветхой Империи оказалась в руках римлян.
Историк Древнего Рима А. Егоров с полным на то основанием пишет: «Римляне приобрели новые интересы в Африке, Испании, Греции, южной Галлии и на востоке, армия не имела соперников, а флот господствовал на море. Рим получил то самое имперское господство, которое Ганнибал готовил для Карфагена или себя лично. Наконец, огромные потери, разорение Италии и кризис италийского земледелия стали другим „наследием Ганнибала”, ориентировавшим Рим на эксплуатацию периферии, массовое рабство и масштабные экономические деформации. Первая половина II века стала временем становления Империи… „Войной мести” и как бы продолжением II Пунической войны римские анналисты считали II Македонскую войну, посредством которой Рим реально втянулся в большую политику эллинистического мира. Успешные войны римлян, серия блестящих побед (Киноскефалы, Магнезия, Пидна), сравнительно небольшие военные усилия и потери, огромная добыча, приток рабов и экономическое ограбление заморских территорий позволили познакомившимся с греко-эллинистическими учениями римлянам создать имперскую идею»
[129].
Экспансия Рима во II веке до Р.Х. поражает своими масштабами и неотразимой силой. Однако в последней трети столетия она начинает стихать и в начале следующего века теряет прежний блеск. И дело не только в том, что завоевания объективно тяжелы, что потери в рядах римлян чрезвычайно велики. Экспансия тормозится из-за внутренних причин.
Присоединяя к своему государству другие культуры, начиная с ханаанской цивилизации, римляне потеряли свою патриархальность. Современники назвали это «порчей нравов». Старинная римская доблесть (лат. virtus) ослабела, зато влияние денег в обществе заметно выросло. Таким образом, добротная нравственная почва, обеспечивавшая движение государственности в сторону Империи, сделалась скуднее, чем во времена раннего Рима. Историк Г. Ферреро пишет, что победа над Карфагеном ускорила в Италии «наступление торговой эры в прежнем земледельческом, аристократическом и военном обществе»
[130]. Римское общество возлюбило комфорт, избаловалось: «Вскоре после Второй Пунической войны открылись первые публичные бани; затем, в 174 году [до Р.Х. – К. М.], появились первые общественные пекарни для холостых ремесленников и купцов, которые не могли печь хлеб дома с помощью рабов. Много греческих ремесленников было приведено полководцами для устройства празднеств и триумфов. Многие золотых дел мастера сделались менялами – так много иностранной монеты стекалось тогда в Рим; и большинство этих менял, побуждаемые выгодой и обилием капитала, делались банкирами, принимали вклады, давали взаймы. Иностранцы и италики открывали кабаки, бани, красильни, лавки обуви, золотых изделий, готового платья, становились антрепренерами театров или писателями комедий»
[131].
Римское общество утратило свое патриотическое единство, которое позволило ему выстоять, когда Ганнибал был у стен Рима. Его древняя прочность и монолитность сменяется рыхлостью и раздробленностью. Победа над Карфагеном принесла Риму прежние пунические таможенные и торговые доходы, но это богатство не пошло ему на пользу. В обществе появился мощный слой бизнесменов: банкиров и купцов. Именно из-за него в крупных городах распространились разврат, леность, погоня за зрелищами и даровым хлебом, жадность, содомия и нежелание вступать в брак. Между тем, простой народ, проживавший в сельской местности, по-прежнему жил воздержанно, честно, в почтении к законам и старинным обычаям.
Знатные патрицианские рода были опутаны долгами и опускались на уровень бедняков, утрачивая влияние на государственные дела, тогда как новые римские богачи это влияние забирали. Из них сформировалось новое привилегированное сословие всадников.
Борцы за патриархальную справедливость – народные трибуны братья Гракхи – выступили за возврат Рима к исконным добродетелям, но потерпели поражение. Их выступления сопровождались массовыми кровавыми побоищами в самом Риме. Затем, в первой половине I века до Р.Х., римское общество было потрясено несколькими волнами кровопролитных гражданских войн, а также свирепой политикой диктатора Суллы. Миллионы рабов, наследие войн и порчи нравов, постоянно восставали против несправедливого гнета. Восстание же популярного в народе гладиатора Спартака поставило Рим на грань существования.
Римляне в духе Карфагена начинают превращать провинции в объект для ограбления. Так происходит в Испании, Греции, Пергаме. В итоге провинции чувствуют над собой гораздо более жесткую руку, чем прежде, и поднимаются войной на метрополию. В самой Италии вспыхивает война со старыми верными союзниками – италиками.
Историк А. Егоров пишет: «Завоевания создали опаснейшую диспропорцию, когда на примерно 1 миллион граждан и 2–3 миллиона латинов и союзников приходилось 20–25 миллионов провинциалов, немалая часть которых была обращена в рабство. Следствием завоеваний стали рост имущественных диспропорций, уже вызывающий опасения рост рабовладения, нарушение политического равновесия, разрушение основы армии и кризис народного собрания. Внутренний кризис прогрессировал, оттеснив на второй план все прочие процессы… Гракханский кризис фактически сразу перешел в кризис конца 100-х гг. [до Р.Х.], а затем последовала самая страшная катастрофа конца 90-х – середины 70-х гг. Эта последняя включала в себя Союзническую войну… бурные события 80-х гг., катастрофическое вторжение Митридата в восточные провинции Рима, гражданскую войну 83–82 гг., сулланский террор и последовавшие уже после смерти Суллы, восстания Лепида, Сертория и Спартака. Потери римлян в этих войнах, несомненно, превысили 0,5 миллиона человек и были намного больше, чем, вероятно, все потери во внешних войнах. В 90–70-х гг. все римские провинции стали „прифронтовыми”»
[132].
