События 1204 года были олигархическим переворотом в интересах иностранного капитала, который стал играть в Империи ведущую роль. Союз императоров с Венецией, сперва казавшийся перспективным, закончился так, как и должен был закончиться. Тлетворное влияние Ханаана проникало во все поры ромейского общества, подобно тому как за 13 столетий до того оно проникало в римский социум под влиянием Карфагена, пусть и разгромленного. Теперь же подражавшая карфагенским нравам Венеция получила возможность нанести Империи смертельный удар.
Местные олигархи и венецианские купцы, тяготившиеся царской властью, воспользовались придворной борьбой и подняли смуту, которая закончилась падением династии, крушением государства и разграблением имперской столицы, крупнейшего и величайшего города во всем тогдашнем мире.
ФЕОДОР I ЛАСКАРЬ
(1208–1221 гг.)
Это событие должно было стать для Империи уроком на все времена: опора на иностранный, ханаанский, капитал таит в себе смертельную опасность. Но невыученному уроку суждено было повториться вновь – в России в феврале 1917 года. Тогда тоже все начиналось с попытки Империи договориться с внешним Ханааном – Великобританией и внутренним Ханааном в лице рвавшихся к власти российских олигархов. Однако союз с внешней и внутренней олигархией оказался лишь ширмой, скрывавшей подготовку переворота, который привел к крушению русской монархии и гибели Империи Третьего Рима.
Однако Латинской империи подчинилась лишь часть имперских провинций. На Западе Балканского полуострова сохранил самостоятельность Эпирский деспотат. В Южном Причерноморье появилась держава Великих Комнинов, иначе называемая историками Трапезундской империей. В Крыму ромейской династией было основано независимое княжество Феодоро. Все это были не покорившиеся латинянам осколки Империи.
Но и сама Империя не исчезла. Первое время она жила в одном-единственном человеке. В день штурма Константинополя крестоносцами, 13 апреля 1204 года, в соборе Святой Софии императором был провозглашен Константин Ласкарь. Он правил всего один день и удалился в Никею во главе отряда патриотов-аристократов, отказавшихся присягать ненавистным латинянам. От Константина власть перешла к его брату – Феодору Ласкарю. И поскольку имперская идея все еще горела в сердцах ромеев, Феодор I Ласкарь сумел в отчаянной борьбе воссоздать Империю из нескольких небольших областей в Малой Азии при помощи верных Православию константинопольских беженцев. Историки с каким-то непонятным оттенком пренебрежения именуют это государство Никейской Империей по названию самой крупной ее крепости. Но это была именно та самая великая и единственная Империя. Ее инсигнии уцелели, а престол в Никее был признан Церковью. Сама же Никея находилась всего лишь чуть более чем в 100 километрах от Константинополя – по другую сторону Пропонтиды (Мраморного моря).
Империя и раньше меняла свою географическую локализацию, «переезжая» порой на гораздо большие расстояния. Ветхая Империя не раз меняла свою столицу на просторах Месопотамии и Иранского нагорья: сначала Аккад Саргона Древнего, затем Ур и Вавилон, ассирийские Ашшур и Ниневия, снова Вавилон, персидские Сузы и Персеполис и, наконец, селевкидская Антиохия. Покинув древний Восток, престол Империи оказался в Риме – на две тысячи километров западнее. Император Константин снова перенес свою столицу на восток – в Новый Рим на Босфоре. Империя перемещалась в пространстве, но ее существование никогда не прекращалось. Не закончилось оно и на этот раз. А вот колоссальное духовное, геополитическое и материальное наследство христианской Империи было столь велико, что борьба за него между потенциальными наследниками стала главной доминантой истории Европы XIII–XIV веков.
Глава IX
Борьба за имперское наследие
Никейская империя
После разгрома Константинополя крестоносцами и венецианцами Империя распалась. Вместо единого государства появилось несколько осколков, правители которых претендовали на то, что именно они являются истинными преемниками константинопольских василевсов. Крупнейшими из них были Никейская Империя, Эпирский деспотат, Трапезундская империя, а также недолговечная Фессалоникийская империя. Эти царства даже сражались друг с другом, пытаясь военной силой утвердить свое первенство.
Истинный наследник у Империи Комнинов и Ангелов был лишь один. Это Никейская Империя. Впрочем, сами правители ее, а также их подданные никогда так свою страну не называли. Для них это была прежняя Римская Империя («ромейская» по-гречески), просто сильно сократившаяся территориально. Здесь находилась резиденция патриархов, венчавших на царство новых императоров из династии Ласкарей, монетный двор, сюда же стягивались военные силы из провинций, не покорившихся проклятым «латынянам».
Государственное устройство державы Ласкарей, царский двор и чиновный аппарат восходили к константинопольским образцам, существовавшим до оккупации. Однако Империя никейской версии была проще своей предшественницы. Дело не только в размерах, имелось и другое принципиальное отличие. Никейцы создали по преимуществу национальное государство греков, и в нем оказался утрачен вселенский универсализм истинной Империи, ее наднациональный характер. Никейские государи планировали отбить Константинополь у захватчиков – это стало целью их существования, миссией их царства. Миссия же Православной Империи гораздо выше – быть земным отечеством христиан.
Историк Ф. Успенский, оценивая идеологию первого никейского императора Феодора Ласкаря, писал: «Его идеи лишь отчасти были взяты из книг, из античных представлений о роли эллинизма и об обязанностях совершенного монарха, по Аристотелю и Платону. Корни их лежали в истории Никейского царства в условиях тяжкой борьбы греческого народа за существование. Из книг Феодор почерпнул преклонение перед древней, античной славой греческой нации. Его знамя не ромейская, обезличенная в национальном отношении средневековая Империя Комнинов, но античное прошлое эллинизма как путь к новому будущему. Он был на своем троне первым глашатаем политического ренессанса эллинской нации»
[305]. А это уже отход и от вселенского характера христианской веры. Собственно, и для Руси перемена в идеологии, произошедшая в ромейских царствах, появившихся после падения Константинополя, не обещала ничего хорошего. Как заметил историк Г. Прохоров, «Византию с Россией, таким образом, связывало не только православие, но и „ромейство”. Но связывало лишь постольку, поскольку сами греки оставались „ромеями”. Если же они делались „эллинами” (а именно к этому вел византийский гуманизм), русские для них оставались лишь „варварами”»
[306]. Это верно не только для русских, но и вообще для всех православных неэллинов.
