– Будь в сию пору модны дуэли, ты непременно расправилась бы с ним первым же выстрелом.
Я даже довольно фыркнула, представив, как вместо летящей оранжевой тарелочки рассыпается в пыль голова толстопузого недоноска. Вполне могла бы это сделать, учитывая тот факт, что Никита, увлекшись спортингом – стрельбой по летающим тарелочкам, не раз брал меня с собой на тренировки, записал в клуб и даже подарил ружье, которое вместе с прочими из его обширной коллекции хранилось в сейфе на даче Лебедевых.
Иногда, на какие-нибудь праздники в клубе оборудовались гостевые площадки, в машинки заряжалось несколько специальных тарелочек, разбив которые, стрелок получал приз. Пораженные мишени – флэш – не рассыпались как обычные на отдельные части, а превращались в оранжевое облачко, за что и вручалась бутылка шампанского.
Я не слишком сильна в данном виде спорта, но представляю, какой бы флэш получился из лысой головы картавого подонка. И не исключаю тот факт, что в его останки полетела бы и выигранная бутылка шампанского. На поминки!
Все это я не преминула высказать вслух, чем вызвала непомерный гнев Вдовы.
– И думать о подобном не смей! – Софья Матвеевна не на шутку рассердилась. – Негодяй получил свое, отбывает наказание, а ты все мечтаешь о мести. Все мысли только ею и заняты.
– Не все, – не согласилась я. – Светланка часто снится мне. Плачет и просит о помощи.
– Сходи в церковь, закажи молебен и поставь свечу за упокой, – посоветовала мне Вдова.
– Все это я делаю дважды в год, – впервые призналась я. – В день рождения и в день смерти Светы. Вот только одно не отпускает: о чем думала она перед тем, как затянула петлю? Долго же не могла на это решиться: пила, курила, писала письмо…
– Кто знает, о чем думает перед смертью человек, – печально заметила Вдова. – Это тайна. Или домыслы, как в случае с Пушкиным.
Перемена темы разговора меня ничуть не удивила. Софья Матвеевна часто переходила от дня сегодняшнего ко дню минувшему, сравнивая и сопоставляя. Сегодня же явно перешла намеренно, пытаясь отвлечь меня от тягостных мыслей.
Она как всегда была права. Никто и никогда не узнает, о чем думали перед смертью Пушкин и Дантес, Натали, Александра и Екатерина Гончаровы, Ланской, Геккерен и все те, кто, так или иначе, связан с интересовавшей меня историей.
Чего стоит один лишь эпизод, рассказанный Жуковским. Помните? Он писал, будто перед смертью поэт воздел вверх руки и произнес: «Жаль, что умираю, весь его бы был».
Поначалу говорили, будто эту фразу Жуковский придумал в угоду государю, которому якобы она и предназначалась. Но позже выяснилось, что подобные слова слышали еще три свидетеля – Вяземский, Тургенев и Спасский. Следовательно, выдумкой она не была.
Советские пушкинисты пришли к совершенно обратному выводу, утверждая, будто поэт произнес данную фразу с сарказмом и являлась она ни чем иным, как язвительным выпадом против царского режима.
Я же, поразмышляв, рассудила по-своему. Подобные слова Пушкина вполне могли быть обращены и к Дантесу, означая буквально следующее: если бы не смерть, дуэль повторилась бы, «весь его бы был» и продолжил битву за свое, якобы, поруганное имя.
Почему, якобы? Да потому что, на мой взгляд, история с «подметными» письмами была явно раздута и не стоила даже того самого пресловутого выеденного яйца. Ведь не только Пушкин получил грязное послание.
В архиве Штутгарта хранится донесение посла Баден-Вюртемберга, который утверждает, что гнусные анонимки получило не одно семейство тогдашнего Петербурга. Но все адресаты предпочли проглотить оскорбления и промолчать, дабы не привлекать еще большего внимания к той или иной проблеме своего рода. Все, кроме Пушкина.
– Как ты думаешь, почему? – поинтересовалась Вдова.
– Болезненное отношение к сплетням и излишнее самолюбие. С детства, – предположила я.
– Возможно, ты права, – согласилась Софья Матвеевна. – Сие и в наши дни случается. Знавала я одного художника, обласканного великими мира сего, имевшего и деньги, и власть, и соответствующее положение в обществе. Так вот он панически боялся даже вскользь произнесенного нелестного слова о себе. Переживал страшно. Судился со сплетниками, зазывал к себе журналистов, жалуясь им на то, что его не понимают. А он – такой хороший да талантливый – всем помогает, за всех хлопочет, на благотворительность не скупится. Побывала я как-то в его мастерской. За два часа голова кругом пошла – прихлебатели и просители идут толпами, в гостиной ждет интервью очередной корреспондент, в то время, как наш гений пытается по телефону уладить дело дамы, имя которой и вспомнил-то с трудом. «Вы получите свой гараж», – кричит. – «Что бы мне это не стоило. Я до самого Н. дойду!» Во время паузы успеваю спросить: «Мишенька, к чему вам все это?»
– И каков же был ответ?
– Честно признался, мол, боится негативного отношения к себе, жаждет всеобщей любви. Одного признания талантливым художником ему, видите ли, мало.
– А где сейчас ваш Мишенька?
– Да какой он мой! – Вдова пренебрежительно махнула рукой. – Так, шапочное знакомство. Муж вел одно из его дел против газеты, посмевшей высмеять самовлюбленного живописца. И, конечно, выиграл, за что мы оба были приглашены в «святая святых». Правда, супруг идти отказался, сославшись на то, что за время общения с гением утомился немыслимо – уж больно скользок и слащав клиент. А я, дабы не обидеть ранимую душу творца, пошла. Да и любопытно было взглянуть на шедевры, коими восхищался весь столичный бомонд.
– И все же? – не отставала я. – Где сейчас Мишенька?
Вдова хитро улыбнулась.
– А ты сама-то как думаешь?
Я неопределенно пожала плечами, силясь вспомнить хотя бы одного известного современного художника по имени Михаил.
Слава Богу, Софья Матвеевна не стала испытывать моего терпения:
– Мишель, – многозначительно произнесла она, – а именно так сейчас величают нашего героя, попросту утонул в слухах и сплетнях. Захлебнулся желанием быть всеми любим, не выдержал насмешек по поводу того, что возвращение чужих гаражей и прочие благие дела свели его творчество на нет, да и съехал, кажется в Голландию. Под пушистое и уютное крылышко какого-то местного магната, взявшего на себя обязанности по управлению делами бывшего русского гения.
– Гения съели слухи и сплетни! – торжественно провозгласила я, уже намереваясь развить тему о том, что всякому таланту в России всегда приходилось туго, но Вдова перебила меня.
– Самомнение его съело! То самое, которое кто-то из великих назвал врагом совершенствования. И, конечно, раздутое болезненное самолюбие. Всем понравиться и всем угодить невозможно. А если пытаешься – все, творчеству конец.
– Естественно, – тут же согласилась я, забыв о том, что еще минуту назад хотела произнести трактат о тернистом пути таланта в нашей стране. – Времени-то на создание шедевров не хватает. Да и голова занята не новым сюжетом картины, а проблемами некой светской бабенки, у которой отобрали гараж.
