Прочитав выдержку, я посмотрела на деда. Задумчиво глядя в темноту окна, он даже не шелохнулся, размышляя о чем-то своем.
Я перевернула несколько страниц и вновь процитировала все того же Соллогуба:
– «Пушкин не умел приобрести необходимого равнодушия к печатным оскорблениям… В свете его не любили, потому что боялись его эпиграмм, на которые он не скупился, и за них он нажил в целых семействах, в целых партиях врагов непримиримых… Он ревновал к ней (жене) не потому, что в ней сомневался, а потому, что страшился светской молвы, страшился сделаться еще более смешным перед светским мнением. Эта боязнь была причина его смерти, а не г. Дантес, которого бояться ему было нечего. Он вступался не за обиду, которой не было, а боялся молвы и видел в Дантесе не серьезного соперника, не посягателя на его честь, а посягателя на его имя».
Я замолчала, дед тоже молчал. Потом вдруг встрепенулся и повернулся ко мне:
– Ты читай. Читай, Лизавета.
– Вопросов нет? – уточнила я.
– Да какие уж тут вопросы. Ясно все, как белый день. Одного вот только уразуметь не могу: правду ли писали, что Геккерен-старший повинен в сводничестве? Правда ли, что он самолично пытался свести Наталью Николаевну и Дантеса, насолив тем самым Пушкину?
– Этого просто не может быть, – уверенно заявила я. – И знаете, почему?
– Ну? – напрягся старик.
– Оба Геккерена – и отец, и сын – слишком трепетно относились к мнению света. Прекрасно понимали, что любой скандал чреват для них позором и завершением карьеры в России. Что, в общем-то, и произошло. Не могли они рубить сук, на котором сидят, и давать повод к сплетням. Наоборот, всячески старались избегать их. Об этом говорит и письмо барона Геккерена-старшего барону Верстолку, отправленное им уже после свадьбы приемного сына и Екатерины Гончаровой. Вот, послушайте: «С этого времени мы в семье наслаждались полным счастьем; мы жили обласканные любовью и уважением всего общества, которое наперерыв старалось осыпать нас многочисленными тому доказательствами. Но мы старательно избегали посещать дом г. Пушкина, так как его мрачный и мстительный характер нам был слишком хорошо знаком. С той и с другой стороны отношения ограничивались лишь поклонами».
– А что же друзья-то? – вдруг вспомнил дед. – Друзья-то могли помешать этому смертоубийству!
– Да многие сами не понимали, чего хочет поэт, – ответила я и еще раз перелистала тетрадь. – Вот, послушайте, что, например, пишет его секундант Данзас: «Пушкин возненавидел Дантеса и, несмотря на женитьбу его на Гончаровой, не хотел с ним помириться. На свадебном обеде, данном графом Строгановым в честь новобрачных, Пушкин присутствовал, не зная настоящей цели этого обеда, заключавшейся в условленном заранее некоторыми лицами примирении его с Дантесом. Примирение это, однако же, не состоялось, и, когда после обеда барон Геккерн-отец, подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сына совершенно объяснилось, он, вероятно, забудет все прошлое и изменит настоящие отношения свои к нему на более родственные, Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и Дантесом». Вот так.
– Тогда чего же он хотел-то? – непонимающе уставился на меня дед.
– Этот же вопрос задавали и друзья поэта, говоря: «Да чего же он хочет? Да ведь он сошел с ума!»
– А ты как думаешь?
– Думаю, что, не будь этой дуэли, была бы другая, – печально заметила я. – Просто Пушкин хотел покончить с опостылевшей жизнью, двояким положением в свете, вечным безденежьем, нападками критиков… Он зашел в тупик и иного выхода из него, к сожалению, не увидел. В одном из писем барона Геккерена есть такие слова: «Жоржу не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир». Мне кажется, что он был недалек от истины. К тому же, подобным образом в тогдашнем Петербурге мыслили многие.
– А чего это ты загрустила? – насторожился старик.
– Так меня тоже загнали в угол, – ответила я, даже не пытаясь скрыть неизвестно откуда нахлынувшее раздражение. – Только мой враг – отнюдь не общество, он до сих пор безлик. Я не знаю его имени, не знаю, откуда получу следующий удар. И все из-за какого-то медальона. Из-за бездушной вещи, ради которой меня готовы лишить жизни!
– У нас и за рубль убивают, – ухмыльнулся дед, – а уж за медальон этот твой и целую роту положить не постесняются.
– Спасибо, утешили, – вконец разозлилась я.
– Ты погоди кипятиться-то, – попробовал было успокоить меня старик. – Вычислим мы твоего негодяя. Ты вон до сих пор толком вспомнить не можешь, сколько же человек знали о драгоценности. Сначала назвала только Никиту и Егорушку. Потом пушкинист Моравский всплыл. Хотя, и первых двух уже достаточно. Недаром же говорят, что знают двое, то знает и свинья.
– Не свинья, а Стас, – устало призналась я.
– Какой такой Стас? – брови деда взлетели к самой кромке волос. – Еще и Стас был?
– Да… Стас Молостов… Мы случайно познакомились в Лондоне…
Ноябрь 2003 года
– Ты когда-нибудь видела настоящие драгоценности?
– Не только видела, но и держала их в руках. Все, больше не могу. Ноги не слушаются. Я же говорила, надо взять «cab»…
– Тогда бы ты не смогла лицезреть всю прелесть ночного Лондона. Оглянись вокруг, малышка, какая красота!
– Не смей называть меня «малышкой»!
– Хорошо, буду величать старушкой. Эй-эй, ты куда уселась?
– Разве не видишь? На тротуар! И не двинусь с места, тут буду спать. Дальше ноги не идут.
– Нет уж, спать мы будем в отеле. Эх, как испачкалась-то, теперь придется тебя отмывать.
– Что ты делаешь? Ой!
– Несу тебя в отель.
– Но я же тяжелая!
– Кожа да кости. Не больше сорока восьми килограмм.
– Мясо тоже есть!
– На него мы полюбуемся позже.
– Ты – нахал!
– Держись за шею, старушка, а-то уроню!
Вот таким полу трезвым диалогом закончилась, а вернее сказать началась моя первая ночь в Лондоне.
Проведя в клубе без малого три часа, натанцевавшись и продегустировав все мыслимые и немыслимые коктейли, я совершенно потеряла голову, разом лишившись возможности здраво мыслить.
Расшалившийся бесенок, видимо, наклюкавшись вместе со мной, все еще сидел во мне, отчего происходившее казалось весьма забавным приключением.
Не могу сказать, что я влюбилась, но новый знакомый, несомненно, нравился мне. Во время танцев в его объятиях было тепло, покойно и уютно. К тому же Стас отличался завидным красноречием, много смеялся, рассказывал потешные истории, галантно ухаживал, не позволяя себе лишнего.
