Я коснулась руки Сэма. Вокруг того места, где он стоял, было столько крови, что, казалось, он и сам тоже ранен.
— Ты как? Держишься?
Он потер ладонями плечи; солнце садилось, и опять стало холодно.
— Мне не было противно, Грейс.
Дальше он мог не пояснять. Я до сих пор помнила тот восторг, который охватил меня при виде его, направляющегося ко мне в волчьем обличье, пусть даже моя память и не могла сохранить его имени. Я помнила, как мы обменивались с ним образами, пока вели стаю. Они все доверяли ему в точности так же, как и я.
— Это потому, что у тебя все получалось. Он покачал головой.
— Просто я знал, что это не навсегда.
Я коснулась его волос, и он наклонил голову, чтобы поцеловать меня, молчаливый, как тайна. Я прильнула к нему, и мы долго стояли вдвоем, надежно укрытые от холода.
Несколько долгих минут спустя Сэм отступил от меня и посмотрел в сторону леса. Он как будто прислушивался, но, разумеется, в Пограничном лесу теперь не мог выть ни один волк.
— Это было одно из последних стихотворений, которые Ульрик заставил меня выучить, — сказал он.
endlich entschloss sich niemand
und niemand klopfte
und niemand sprang auf
und niemand offnete
und da stand niemand
und niemand trat ein
und niemand sprach: willkomm
und niemand antwortete: endlich.
— Что это значит? — поинтересовалась я.
Сначала мне показалось, что Сэм не собирается отвечать. Щурясь на вечернем солнце, он посмотрел сначала в сторону леса, который приютил нас целую вечность назад, а потом на лес, в котором мы жили за целую вечность до этого. Это был совершенно другой человек, не тот, которого я обнаружила на своем заднем крыльце истекающим кровью. Тот Сэм был застенчивым, наивным и кротким, всецело поглощенным своими песнями и словами, и я всегда любила его таким. Но перемена не пугала меня. Тот, прежний, Сэм не пережил бы того, что с нами произошло. Да и прежняя Грейс тоже.
Все так же глядя на Пограничный лес, Сэм заговорил:
наконец никто не решился
и никто не постучал
и никто не подскочил
и никто не открыл
и никто не стоял на пороге
и никто не вошел
и никто не сказал: добро пожаловать
и никто не ответил: наконец.
На просторе наши вечерние тени были длинными, как деревья. Пейзаж вокруг казался инопланетным, там и сям внезапно вспыхивали розовым и оранжевым неглубокие водные протоки, в точности повторявшие цвета заката. Где еще искать тело Коула, я не знала. Нигде на многие ярды вокруг не было видно никаких его следов, если не считать крови, запекшейся на травинках и заполнившей углубления в земле.
— Наверное, он уполз куда-нибудь в лес, — бесцветным голосом предположил Сэм. — Инстинкт должен был требовать от него спрятаться, даже если он умирал.
Сердце у меня забилось быстрее.
— Ты думаешь…
— Слишком много крови, — отозвался Сэм. На меня он не смотрел. — Ты погляди только на это все. Вспомни, я от одной пули в шее едва не умер. Он не мог исцелиться. Надеюсь только… надеюсь только, ему было не очень страшно умирать.
Я не стала произносить вслух то, о чем думала: нам всем тогда было страшно.
На всякий случай мы вместе принялись прочесывать опушку леса. Продолжали поиски, даже когда стемнело, потому что все равно нюх в этом деле был куда лучшим помощником, нежели зрение.
Однако никаких следов Коула мы так и не обнаружили. В конце концов Коул Сен-Клер сделал то, что удавалось ему лучше всего.
Он исчез.
77
ИЗАБЕЛ
Когда мы только въехали в этот дом, музыкальный салон был единственной комнатой, которая мне нравилась. Меня бесило, что мы перебрались в штат, одинаково удаленный от обоих океанов, которые омывали берега моей родины. Бесил застарелый запах затхлости в доме и этот жуткий лес, который его окружал. Бесило то, что мой бешеный братец с переездом вообще как с цепи сорвался. Бесили скошенные стены моей комнаты, скрипучие лестницы и муравьи, которые обитали в кухне, несмотря на дорогущую обстановку.
А вот в музыкальном салоне я любила проводить время. Это была круглая комната, состоящая наполовину из окон, наполовину из коротких стенных панелей, окрашенных в темно-бордовый цвет. Там не было ничего, кроме рояля, трех стульев и люстры, которая удивительно контрастировала с пошлостью всех прочих осветительных приборов в доме.
Музыкой я никогда не занималась, но все равно любила сидеть на скамеечке, спиной к инструменту, и смотреть из окна на лес. Из дома, с безопасного расстояния, он не казался жутким. Может, там и обитали чудовища, но двадцать ярдов двора, дюймовое стекло и стейнвеевский рояль были для них непреодолимой преградой. Лучшего способа взаимодействовать с природой и вообразить невозможно, думалось мне.
У меня до сих пор бывали дни, когда я готова была так думать.
Сегодня вечером я отважилась совершить вылазку из своей комнаты, тихо, чтобы не привлекать внимания родителей, которые приглушенными голосами переговаривались в библиотеке, и пробралась в музыкальный салон. Я аккуратно прикрыла дверь и по-турецки уселась на скамейку. За окнами уже стемнело, и смотреть, в общем-то, было не на что, кроме освещенного фонарем над задней дверью полукруга травы. Впрочем, то, что в темноте не видно было деревьев, не слишком меня волновало. В них больше не водились чудовища.
Я одернула толстовку и, подтянув колени к груди, устроилась на скамье боком. Здесь, в Миннесоте, вечно было холодно. Я все ждала, когда наконец наступит настоящее лето, но оно, по-видимому, никогда до этих краев не добиралось.
Отъезд в Калифорнию уже не представлялся мне такой уж ужасной идеей. Сейчас я бы с удовольствием зарылась в теплый песок и впала в спячку, чтобы не чувствовать внутри эту сосущую пустоту.
Когда зазвонил телефон, я дернулась и задела локтем клавиатуру. Рояль отозвался низким растревоженным гулом. Я и забыла, что телефон остался лежать у меня в кармане.
Я вытащила трубку и взглянула на номер. Звонили с телефона Сэма. У меня сейчас не было решительно никаких сил изображать из себя ту Изабел, которую они знали. Неужели нельзя было оставить меня в покое хотя бы сегодня вечером?
Я приложила трубку к уху.
— Ну?
На том конце провода молчали. Я взглянула на экран, чтобы проверить, есть ли соединение.
— Говорите, я слушаю! Есть там кто-нибудь живой или нет?
— Угу.
Во всем моем теле не осталось ни единой косточки. Я сползла со скамьи, прижимая трубку к уху и пытаясь удержать голову на месте, потому что все мышцы разом ослабли. Сердцебиение отзывалось в ушах мучительной болью, и я просто не услышала, если бы он произнес что-нибудь еще.
