Я как нутром чувствовал, что умение обращаться с лошадьми мне обязательно пригодится, и поэтому выспрашивал у этого мужика все правила. Он, сам небритый и вонючий, полусгорбленный, общался со мной очень неохотно, сквозь зубы, но я старательно чистил коней, подносил им воды без приказа, т. е. делал то, что мог и не делать, и этот замкнутый мужик немного смягчился, хоть и продолжал не доверять «тюремщикам». Вскоре я начал и седлать коней, под привередливым присмотром.
В тюрьме главное — сохранить человеческий облик при ежедневных унижениях. Нас с Мальком старались лишний раз не трогать, зная, что мы можем и очень сильно обидеться. Но даже при таком привилегированном положении каждый день доставлял нам неприятности.
Самое понятное — нехватка еды при тяжёлой работе. Подметая улицы, мы невольно провожали взглядом корзинки кумушек, идущих с рынка. В голове всё мутилось, честное слово, — разве только голодной слюной на дощатый тротуар не капали! Некоторые нас жалели: бывало, сунут пирожок и торопливо семенят дальше — не положено кормить арестантов. У нас до вечера сил терпеть не было никаких: мы ломали полученное угощение пополам и торопливо запихивали себе в рот. Иначе нельзя: если какой прохожий офицер или стукач увидит, что узники не работают, а пироги хавают — всё, и охраннику нашему влетит, и нас бить будут. Поэтому поспешать надо с едой, не раздражать охрану, которая тоже не самый лютый зверь, и как бы «не замечает» лишнего.
При работе на конюшне никаких сердобольных кумушек мимо не хаживает. Мы там и овёс жевать пробовали — не идёт в горло, зараза! Слишком остистый. Как кони его жрут — большая загадка… Рубить дрова для кухни — неплохое занятие, но и там, кроме объедков и остатков, тоже ничего не дождёшься. Мы уже и такому стали рады, и в отбросах копались, не гнушаясь, как бездомные бродяги.
Такое питание — унизительно: у тебя невольно развиваются суетливые движения, появляется вороватый взгляд, ты начинаешь горбиться, — как будто постоянно прикрываешь что-то от чужого глаза. И вот это дополняется ещё и криком целый день: подъём, на выход, быстрей давай, шевелись, кончай работу! С прибавлением оскорбительных фраз, естественно. Неудивительно, что Шпыняй стал такой мелкой задрыгой и опустился.
После такой работы я каждый вечер восстанавливал свои душевные силы с помощью особой гимнастики Учителя, с благодарностью его поминая. Малёк не понимал, зачем я это делаю, и мне приходилось буквально насильно тянуть друга из повседневного жуткого омута, спасая от деградации, чего он не понимал. У меня не получалось на словах объяснить ему, зачем нужно спасать душу (я и сейчас красиво говорить не умею, а мемуары мои пишет на самом деле моя дочка Меленит — у неё язычок хорошо подвешен, как у мамы). По крайней мере, мы с Мальком в нашей тесной камере почти ежедневно тренировались, уже на полном исходе физических сил.
Иногда мы работали вместе с другими заключёнными, на колке дров тупыми топорами. Они не доверяли нам не меньше, чем конюх, и разговаривали неохотно, но всё же нам удалось из них вытащить кое-какие нужные сведения. Да, они тоже служили в нашей армии, но только в других полках. Почему оказались в тюрьме? — так армия разбита, а умирать неохота: вот и пошли назад, а тут нас дезертирами обозвали. Почему тогда Мясник говорит, что армия ещё сражается в полях? — а ты ему верь больше, тыловой крысе: он тебе порасскажет. Если армия разбита, то почему Гренплес не взят до сих пор? — а нихельцы нам про свои планы не докладывали. Они сейчас, небось, возле столицы, а этот городишко никуда не денется. Захотят — возьмут. Значит, не хотят пока. Силы берегут.
Пообщавшись с товарищами по несчастью, я догадался, что мы повели себя как распоследние олухи. Нам нужно было не мотаться по бескрайним полям, а изо всех сил искать свою армию, и найти её как можно быстрее. А нас Нечистый занёс аж в Гренплес! — во многом благодаря тому «странному страннику» (будь он трижды неладен!), который сказал, что тут нихельцев нет. Надо было пересилить свою боязнь и идти в деревни — узнавать тут новости. Да, могли нарваться, попасть в плен или бесславно погибнуть. Но армия сильна только в том случае, если её солдаты не болтаются чёрт знает где, а стремятся быть рядом друг с другом. То, что Шпыняй не вдолбил нам эту науку со времён воинской учёбы, оправданием служить не могло: у каждого своя голова должна быть на плечах.
Эх, это какими же мы были величайшими идиотами: припёрлись в глубокий тыл и давай требовать отпустить нас в армию, воевать! Мда, Мясник, небось про себя ухохатывался, глядя на таких придурков… Армию не в тылу искать надо, а впереди — тут он полностью прав.
Сделанного назад не воротишь, а жить дальше как-то надо. Дни шли за днями, и ничего не менялось: нас всё также гоняли на подсобные работы и плохо кормили.
Я не мог не замечать, что в город постоянно приходят груженые телеги, с которых мужики бегом стаскивают тяжёлые мешки с крупами и таскают в огромный каменный амбар. Как не заметить, когда нас самих иногда заставляли эти проклятые подводы разгружать?! Полуголодные, мы едва-едва держались на ногах, качаясь, когда таскали эти мешки — в глазах темнело от неимоверной натуги.
Такие обозы оставляли после себя весьма зримые следы присутствия: конские кучки по всей улице и лужи воды, разлитой из городских колодцев: коней, стало быть, поили. Иной раз, видя эти явные признаки и не занимаясь разгрузкой, я невольно ликовал в душе: без нас обошлось!
Приезжали в город и одиночные путешественники: они оставляли коней в городской конюшне, у нас на глазах. Если это были военные, то они и уезжали обратно на них же, а штатские могли взять и другую лошадь, если их собственная оставалась ещё неотдохнувшей, а они очень поспешали. Конюх учил нас, что взмыленную лошадь ни в коем случае нельзя поить холодной водой, а только протирать тряпкой. Они, дрожавшие и поводящие боками от тяжкого дыхания, жадно вдыхали одуряющий запах воды с наших рук, шевеля ноздрями и тяжело фыркая.
Но, раз в город свободно заходят и выходят, то, стало быть, и осады нет? И дороги безопасны? Простодушный Малёк такие тонкости не понимал, и только кивал, соглашаясь.
Гренплес чем-то напоминал столицу: тут точно так же вечерами гудели солдаты в кабаках, и слышался хохот развесёлых девиц. Но нам было суждено валяться на тюремной соломе и только завистливо слушать все эти звуки ночной жизни да убирать блевотину с улиц по утрам. Ну, ещё на девиц прохожих жадно поглядывать, обсуждая меж собой их выдающиеся достоинства и прелести. А они от нас свои носики воротили. И ведь не объяснишь им никак, что не последние мы трусы, и пятерых нихельцев убили! А-а-а-а, да что теперь вспоминать про это…
Я жадно ко всему прислушивался и присматривался. Но смог понять только в общих чертах: положение — аховое, нихельцы наступают и захватывают всё новые земли. Кто защищает Гренплес: наша армия, или какая-нибудь другая? — уточнить оказалось невозможным.
И мы дождались-таки своего часа: в город пришли остатки нашей разбитой армии. Улицы оказались запружены повозками, лошадьми и просто солдатами, сидевшими прямо на мостовой и справлявших большую и малую нужду, не отходя далеко. Запылённые уставшие лица, иссечённые ручейками пота, полупустые глаза измученных людей — и даже офицеры не орут, как дурные, а слоняются как тени потерянных душ, такие же утомлённые. Громко стонут и бредят раненые — и кровь, всюду кровь, — даже на тех, кто вроде бы сидит среди уцелевших: она проступает сквозь их грязные повязки, она пропитала тёмными пятнами кожаные доспехи, небрежно оттёртая. Даже воздух быстро напитался её запахом. Жадно пьют люди и кони — кажется, из одних и тех же ведер, проливая холодную, оживляющую воду, стекающую в мутные лужицы, окрашенные той же кровью. Пока армия напилась, к запаху крови, пота, кала и мочи примешался запах пролитой влаги из-за мокрой пыли и кожи, а все городские колодцы оказались вычерпаны досуха — даже последнюю мутную жижу выхлебали, выплескали себе в разгорячённые лица.
