Тот повернул на него свои невидящие глаза, но вдруг вскочил, схватил меч, прислонённый к зубцу (десятник шарахнулся в сторону, выхватил свой) и сиганул вниз через бойницу. Я, словно подброшенный, тоже встал и одним глазком глянул за стену. Сумасбродный герой скатился с крыши «сарая» на землю, проворно вскочил и побежал к нему в тыл, намереваясь ворваться сзади и порубать стенобойцев. Но через несколько шагов его унизали стрелами, как подушечку для булавок (я у матери такие видел). Он, уже упавший, меч не выронил и попытался проползти на боку дальше, но затих, обессиленный.
Бум! Бум! Бум!
Мы бы с ума все сошли, точно говорю. Но нихельский штурм начал затухать, обессиленный: враги не имели пока достаточных подкреплений. Наши лучники стали пускать стрелы с горящей паклей, и щиты на подпорах задымились. Нихельские командиры закаркали команды, и стенобитное орудие принялись срочно оттаскивать: их пехотинцы похватали закрепленные за «сараем» пеньковые верёвки с петлями на конце, продевали эти петли себе на грудь и, словно заправские бурлаки, под ритмичные крики, склонившись чуть ли не до земли, потащили колымагу прочь, в свой тыл. Прорезь для биты тут же захлопнули железными шторами, лишив нас удовольствия пустить внутрь несколько горящих стрел-подарков.
Я не мог не заметить, что даже отступление нихельцев шло строго по планам, без лишних потерь. Их пехотинцы сделали «стену щитов», прикрывая «бурлаков», а нам оставалось только плеваться вдогонку уходящей колымаге, несущей «сарай» со стенобитным орудием.
«У них там — дисциплина!..»
Тишина… ватная тишина. Только раненые стонут, которых мы до этого не слышали в горячке боя. Солнце жарко светит: пришло обеденное время.
К нашему удивлению, внизу стояла бочка, наполненная колодезной водой, и мы с наслаждением утолили жажду. Те двое, которые снесли вниз раненого в плечо, рассказали, что бабы и девки из города помогали полковым врачам ухаживать за ранеными: перевязки им разные делали, водой поили, — кого можно. Среди них, мол, была и та рыжая деваха, которая сотника кормила. Только мы никаких девок не видели, только котлы с горячей похлёбкой, оказавшихся под рукой, словно по волшебству, и снова жадно набросились на еду, стараясь перебить ею весь пережитый ужас.
Я по натуре человек любопытный. Только-только привёл себя в равновесие сытной кормёжкой — и вот я уже стою перед десятником по струнке:
— Господин децирион, разрешите задать вопрос?
— Давай, валяй, — тот, не вытирая крошки с губ, кивнул мне благодушно, чавкая, но с подозрением: чего это там тюремщику на ум взбрело?
— А что такое есть «негасимый огонь»?
Тот словно протрезвел и уставился на меня воловьими глазами:
— Что это такое — шпионам всяким вообще знать не нужно.
— А я и не шпион, — я был упрям. — Я — патриот. Я город хочу спасти, быть может. Имею право знать про любое оружие от господина начальника, — как будто сам Учитель мне шепнул последние два слова.
Десятник помолчал, напрягая покрасневшую от мыслительных процессов шею. Потом всё-таки заговорил:
— «Негасимый огонь» — он и есть негасимый огонь. Его водой не потушить. Хранят его в горшках и кидают в наступающих. Горшок разбился — и огонь сам пошёл, без поджога. Брызги разлетаются, горят долго. Попало на человека — до самой кости всё выгорит, ежели не накрыть. Уберёшь покрывало — и снова горит, гадость такая.
— А почему мы его не применяем? — спросил я, так как десятник замолчал.
— Потому, что жить хотим! — рявкнул тот. Потом сыто рыгнул и заговорил спокойней. — Если применишь, а враги город захватят — в плен никого не возьмут, всех порешат! И горожан… того… мучать будут. Договор есть, давно подписанный: если кто получит ожог от «негасимого огня», то имеет право любой расправы над врагом. Любой, — понимаешь ты, морда каторжная?! Понятно?! — шагом… арш!!!
Меня словно щёлкнуло, и я зашагал прямо к нашему вислоухому сотнику. По счастью, рыжей девицы рядом не было, и я, безо всяких предисловий, отрапортовал ему:
— Господин центурион, имею предложение по защите города!
Тот посмотрел на меня, удивлённо-насмешливо:
— И что за предложение такое, морда ты каторжная? Если ерунда — получишь десять плетей. Ну?..
Рядом кто-то заржал, издеваясь. Нет, ну что за люди, а? «Морда каторжная»! Нам, между прочим, прощение помиловано, — до первой крови. Мы — такие же люди, и не хуже вас! Ворота защищаем! — ключ к городу!
— Я скажу только Вам, без свидетелей! — я презрительно глянул на сидящих рядом.
Сухопарый сотник легко поднялся с подстилки и, не слушая насмешки, шагнув ко мне, хлопнул по плечу:
— Ну, отойдём. Если ерунду скажешь — получишь в репу.
Мы прогулялись по ближайшей городской улочке. Я излагал, он подначивал. Но всё-таки согласился со мной и повёл к командующему, расположившемуся в шикарном доме с фонтаном, — правда, не работающим.
Я узнал генерала: это оказался командующий моей же армии. Слава богу, я ему примелькаться не успел, и он меня не признал. Я не стал кидаться ему на шею с криком «отец родной, спаси: мне тут не верят!» и даже не сказал, что служил в его армии. На всякий случай. Верить он мне не мог тоже, но зато мог увеличить наказание — да кто ж его знает? Разрешил мою авантюру — и слава Пресветлому.
Ночью нас с Мальком спустили на верёвках за ворота. Я отмерил расстояние от их створок так, что, если адская колымага проедет по моей линии передними колёсами, и ловушка не сработает, то потом проедет и задними. На второй раз должно сработать.
Луна не светила, но летние ночи и так светлы. На углу ворот обычно горело чадное пламя в огромной чаше: вроде как подсветка для перехвата лазутчиков, но сегодня её перенесли подальше, чтобы ненароком нас не засветить нихельцам, со всеми потрохами. Так что света нам почти не доставалось.
Мы ковыряли дорогу выданными нам топорами, стараясь не стучать. Путь неоднократно подсыпали крупным щебнем, который с годами утаптывался в грязь, так что, наверное, этих камушков хранилось в земле на полтора локтя вглубь, не иначе. Нам требовалось вырыть поперечную канаву строго на ширину глиняного горшка и такой же глубины.
Опасно, но приятно: настороже стояло два десятка лучников, чтобы прикрыть нас в случае чего. Экая честь для штрафников…
Мы выгребали щебень и землю, загрязняя ногти и обдирая руки. Проклятый камень! Пожалуй, больше никогда в жизни мне не приходилось так усердно работать и бояться, что до рассвета не успеем. Рубить в полную силу — страшно: вдруг враги услышат? Ковырять щебень по камушку — муторно. Мы, кстати, копались совершенно голые, обмазанные жидкой грязью для маскировки, и вскоре стали полосатыми от стекавших с нас струек пота.
Успели…
Я осторожно выкладывал горшки один к одному. На дно канавки ставил две стальные пирамидки с острым верхом, на них пристраивал лёжа горшок — он не падал, сжатый стенками, а его горловина упиралась в днище следующего. И так клал один за другим, потом сверху замаскировал землёй.
