Гуляли куры, зорко, словно ястребы, высматривая пятачки не истоптанной травы и мелкую поживу среди её чахлых стебельков, готовые прыснуть в сторону в любой миг, если кто из прохожих пройдёт слишком близко. Время было уже позднее, но стояла летняя светлынь — и так не верилось, что сейчас может произойти что-то ужасное.
От солдат, пристававших к девчонке, за лигу разило перегаром и диким луком. Их и куражилось всего лишь трое. Но они имели оружие, а у нас, что называется, и гусиного пера наточить было нечем… В город нас вооружённых не отпускали, а почему у этих всё своё оказалось при себе — ну, не знаю. Может, шибко уважаемые оказались???
— А ну, отвяжись! — я за плечи оторвал «ухажёра», державшего Солнышко за руку, и передвинул его в сторону. — Вы что, совсем дураки?! Это же дочка нашего сотника!
Пьяные мужики, которым обламывали удовольствие, оказались совсем неуправляемыми и безмозглыми.
— А ты сам кто такой?! А ну, пшёл отсюдова!!!
Я, конечно, успел увернуться от неуклюжей отмашки. Девушка попыталась убежать, но её поперёк талии обхватил другой:
— Куда ж ты, красивая? Не бросай нас! — и даже в затылок её смачно поцеловал, вызывающе.
— Мужики, не надо — по-хорошему прошу. Найдёте вы себе других девок. Эту нельзя трогать…
— Ах ты, сопляк!
Я увернулся от удара кулаком — для меня это ерунда. Малёк же завёлся и сходу пнул третьего по тестикулам, закрывая народную дипломатию самым смачным образом. Куры проворно порскнули в прорехи забора, заполошно кудахча и теряя мелкие пёрышки.
— О-о-о-о-у-у-у-у!!! Бли-и-и-и-и-н! Убью мелкого!
— Малёк! Никого не убивай! Иначе нам — крышка! Повесят запросто…
— Да понял я, понял. Не ори так.
Зашелестела сталь, вытянутая из ножен. Ну вот, началось…
Вжик! Едва-едва мне полпричёски не скосили. Хоть и на ногах едва стоят, а умеют рубать. Не салаги зелёные.
Новый замах! Я перехватил вскинутую руку на подъёме и врезал навязавшемуся противнику под дых. Безо всякого особого мастерства. Малёк добавил и своему тоже.
Два меча мигом оказались на дороге — отлетели подальше. В пыль рухнули и два противника, корчась от боли. Абориген, наконец, подтянул штаны и, шатаясь, побрёл себе дальше, оставив на заборе мокрое пятно.
Третий, не растерявшись, выхватил нож и прижал к горлу охнувшей девушки:
— Брысь отсюда, щенки! Иначе порешу девку! Брысь!
От раскручивал себя истерикой, а в таком состоянии человек очень опасен и непредсказуем.
— Мужик, это ты зря делаешь, — сказал я очень осторожно, не повышая голоса.
В голове крутились разные варианты: мы уходим, затем через огороды возвращаемся, ориентируясь на девичьи крики. Не пойдёт: он ей рот зажать может. Притвориться, что уходим, чтобы он нож опустил? А что потом? Нож в него метнуть? Так нет ножей…
— Сотник! — заорал Малёк, призывно махая руками. — Тут твою дочку тискают!
Пьяный солдат купился и повернулся за спину. Он стоял от меня всего лишь в двух шагах, и я успел схватить его за запястье. Был бы он трезв — наверное, я не успел бы, тоже трезвый. А так, пока Малёк кричал, я вошёл в транс, и для меня время словно замедлило свой бег, тормозя реакцию противника, тем более изрядно выпившего.
Я изо всех сил, до полнейшего напряжения, до звёздочек в глазах, потянул запястье к себе, чтобы лезвие отошло подальше от горла девушки. Эх, а ведь мы тогда были, хоть и ловкие, ещё очень молодыми, и не могли иметь силы взрослого, выносливого человека. Мужик заревел и рванул руку — я еле-еле её удержал. Но второго рывка я не выдержу.
Бац! Малёк врезал охальнику в нужное место, и тот сразу, позабыв про всё, отвалился в сторону, расслабившись. Солнышко вырвалась от него и, сломя голову, кинулась прочь, рыдая взахлёб. Я получил возможность свободно ударить пьяного обормота. И Малёк ему ещё сзади добавил.
— А ну, всем стоять!!!
Появился военный патруль — как всегда, вовремя, когда уже всё закончилось. Вот и влипли всё-таки…
Мы с другом, словно подхваченные ветром, взлетели на шаткий забор и помчались через чужие дворы, через собачий лай дворовых псов, ошеломлённых подобной наглой беспардонностью. Да уж, никогда больше в жизни у меня не случалось вот такой романтики при охмурении девиц… Пошли по девкам, а вернулись с драными штанами: за что-то постоянно цеплялись при бегстве, а одна ловкая шавка зубами успела тяпнуть.
На другое утро меня, с похмельной головой, кликнули к сотнику. Я, сжав зубы, предстал перед начальством во всей красе, на какую только оказался способен.
Сотник, окинув меня недоверчивым взглядом, не вставая со своей излюбленной подстилки возле стены, рядом со своей палаткой (а мы-то спали «без крыши»…), начал, как и положено, тянуть из меня душу:
— Жалоба вчера была от населения, солдат. В одном переулке драку солдаты затеяли. Есть приказ от генерала: найти и покарать. Вот такое дело. Понятно?
— Так точно, господин центурион!
— Не знаешь ли, кто дрался вчера? Может, что слышал от кого? — он склонил голову и прищурился.
— Никак нет, господин центурион! — я, как и подразумевалось, начал играть в дурочку. — Ничего не видел и ничего не слышал!
— Как же так? Ведь вы же вчера вдвоём в увольнение в город ходили. Неужели ничего не видели? Не слышали? — он наклонил голову к другому плечу и даже ус потеребил.
— Никак нет, господин центурион! Мы ведь в город не одни ходили…
— Ну-ну. Ладно, коли так.
Он кинул на меня тяжелый взгляд:
— Ты, это… Не попадайся кому не надо. И помни, что ничего не видел и не слышал. Совсем ничего. И другу своему мелкому об этом скажи. Понятно?
— Так точно, господин центурион! Разрешите обратиться?
Удивлённый командир глянул на меня волком, пошевелил усами — точь-в-точь, как таракан:
— Чего у тебя ещё?
Я высказал ему последние свои идеи и соображения по части штурма. Он хмуро помолчал, потом спросил:
— А если так оно не получится?
— И что мы в этом случае теряем? — вопросом на вопрос ответил я, пожав плечами. — Мешок золота, что ли?
— Откуда ж только ты такой взялся на мою голову, шибко шустрый? — сотник даже затылок почесал своей грубой пятернёй.
Я громко, лихо и честно отрапортовал ему название моего города. Он покривился, пожевал губами:
— Ладно, ладно. Попробуем…
На другой же день я увидел, что сотник стал продвигать мою идею. На городской стене закипела работа: городские каменщики стали доламывать повреждённые требушетами зубцы и выстраивать новые. Только они получались у них в три раза толще старых и почти весь парапет перегораживали. И была там одна такая маленькая особенность: самые нижние камни они клали не на раствор, а просто так, прямо на стену. К тому же, под сторону, обращённую к городу, сразу подсовывали несколько жердей-рычагов, причём старались, чтобы нихельцы эту особенность не углядели. Таким образом, зубцы стояли у них на жердях и частично опирались на край стены.
