Я, грешным делом, сразу подумал про чудотворную траву Учителя. Но потом вспомнил, что он сегодня ничего такого не смолил. Из-за сумбурного сбоя мыслей я невольно сбился с шага и остановился.
Фея подошла ко мне и тоже остановилась, с любопытством рассматривая мою потную рубашку:
— А я тебя знаю. Ты в военной школе тренируешься.
— Э-э-э… да…
— А меня Хелькой зовут.
Я назвал себя и невольно пошёл за ней следом.
Мы о чём-то весело болтали, а о чём — я не смог вспомнить даже вечером того дня, — не то, что сейчас, под старость лет. Была весна, тепло, и воздух стелился такой душный, влажный. Чирикали пичуги — вот только это я и запомнил с потрясающей ясностью.
И вечером, и на другой день я был как сам не свой. Учитель, глядя на мои старательные упражнения, пыхнул трубочкой:
— Что с тобой, воин? Ты как будто не здесь. Тебя что-то гложет, но ты не можешь это победить. Значит, и врага ты не победишь, даже слабого.
— Со мной?.. Ничего… так просто… не по себе что-то сегодня…
Учитель плавно положил трубочку на медный столик с сушёной травой и задумался:
— Я знал, что этот день рано или поздно придёт. Он неизбежно приходит к любому воину, сапожнику и землепашцу — к любому мужчине. Он приносит светлую радость в душу, но задаёт воину тяжёлый вопрос: готов ли он до конца остаться воином, или же ему надо выбрать путь мирских благ? Не спеши: оба ответа не позорны для мужчины.
Я смутился: какие ещё «мирские блага»??? Я и воином-то себя пока не представлял, лишь делая то, что у меня получалось пока лучше всего, и совершенно не представляя себя, скажем, на службе в армии. Ну, пожалуй, в городскую стражу пойду. Хотя нет: у меня, да и у многих горожан, наши стражники вызывали лишь чувство брезгливости.
Я замешкался с ответом.
— Иди домой, — жёстко сказал мой наставник. — Нельзя держать оружие в таком состоянии. Оно любит лишь тех, кто отдаётся ему всей душой, без остатка. Когда ты сам поймёшь, ЧТО ты хочешь — вот тогда и приходи, — если только выберешь путь воина.
Я поставил копьё на место и молча ушёл.
На другой день я направился к Хельке. И увидел обычную картину: девица под ручку с кавалером идёт себе по улице, жеманясь. Только девицей в тот раз оказалась та самая моя вчерашняя фея.
Я остановился, как будто в землю врос, и даже ноги расставил чуть пошире. Хелькин кавалер был на несколько лет постарше меня и крупнее.
— Эй, чего надо? — парочка остановилась напротив меня, и ухажёр сразу же грубо и вызывающе набычился.
— Это моя девушка, — сказал я упрямо, не трогаясь с места, и сам изумился тому, что сказал.
— Чаво?!. Да я тебя в первый раз вижу! Отвали, давай, салага!
— Сам отвали!
— Чё-о-о-о-о?!
— Он в военную школу ходит! — пискнула Хелька, теребя кавалера за рукав.
— Вот и не будет больше ходить! Вообще! — рявкнул парень, вырывая руку и делая шаг вперёд.
Удар! Ну, конечно, прямой, «кабацкий». Я отклонился влево, увлекая за собой и правую ногу, а потом на обратном развороте ударил нежданного соперника её пяткой ему в правое бедро, с наружной стороны. В печень пяткой я бить не стал. И так сойдёт.
Я прыжком развернулся снова лицом к лицу, закрывая грудь блоком из двух рук. Кавалер кривил свои крупные, чувственные губы, потирая ладонью бедро, скрючившись на правый бок:
— Ах, так! Ну, всё, конец тебе, молокосос!
«Воин должен сломить сам дух своего врага, — звучал у меня в голове спокойный голос Учителя. — Обычно это пытаются делать взглядом, но тот, кто слаб духом, пробует сломить противника обидным словом. Не поддавайся на слова своего врага, как бы они тебя не раздражали. Помни: раздражение — это путь к поражению.»
Он замахал кулаками, как мельничными крыльями. И пропустил мой удар кулаком в живот. Охнул, согнулся, задыхаясь:
— Убью!
Хелька взвизгнула и отпрыгнула к забору: парень выхватил узкий нож из-за голенища начищенного сапога и, размахивая им вправо-влево, пошёл на меня напролом, всё больше свирепея.
Я, безоружный, оцепенел и как бы отрешился от материального мира. «Воин должен полностью слиться с природой. — опять заговорил Учитель у меня в голове, и вот именно тогда я и понял всю бездонную глубину его мысли. — Ему надо черпать свою силу из воздуха, воды и земли — изо всех ипостасей вашего Пресветлого. Кто сможет победить ветер, волны и землю? — никто. Поэтому такой воин станет непобедимым.»
Я стал удивительно спокоен и совершенно точно знал, что мой враг орудует слишком медленно: я мог даже разглядеть рыжие волоски на его руках, хотя он и махал ими туда-сюда. Вот он махнул ножом влево от себя — я ухватил его запястье своим правым, левой рукой взял его локоть и провёл болевой приём, с вывертом руки. Незадачливый жених заорал; нож жалобно звякнул на брусчатку; послышался хруст сустава. Я от души приложился ему под зад — согнувшийся парень не удержался и растянулся на булыжной мостовой.
— Топай, давай, домой, — сказал я, постепенно возвращаясь в этот мир.
Мне сзади на плечи легли мягкие, тёплые ладошки, а в спину упёрлись острые девичьи грудки:
— Ты знаешь, а он мне совсем не нравился. Воображала какой-то… Ну его.
Хелька не была девственницей, но мне с ней было хорошо. Я до сих пор помню её тёплую, послушную спинку, которая под моими ладошками загоралась огнём. Тонкие, жалобные бёдра, вспыхивавшие от моих прикосновений.
Мы прекрасно проводили время, не думая ни о чём. Дурачились, гуляли по берегу нашей речки. Я, не имевший ремесла для кормления, о свадьбе не мог и мечтать, а она мне не навязывалась и намёков не делала. Мы рассказали друг другу всё о себе, без утайки. Собственно, мне и скрывать-то было нечего, — разве что мелкие прегрешения типа воровства конфет и фруктов на городском рынке. Хелька призналась, что тот кавалер, которого я избил, проходил у неё вторым по счёту, а я, стало быть, третий, — самый лучший.
Кстати, об ухажёрах. Избитый жених (или его родители?) подал жалобу в суд, и моих родителей оштрафовали, на всю катушку. Отец плевался и грозился выгнать меня, дармоеда, из дома, так как я живу семье в убыток, и тюрьма по мне плачет; мама сидела тихо и только изредка всхлипывала. Я же сидел смирно и не спорил.
Моё первое упоение женским телом ослабло, и душа снова запросилась на тренировку. Нет, не по мне такой образ жизни: кувыркаться всю ночь, потом спать чуть ли не до обеда, ходить днём вялым, а вечером и ночью — снова куролесить. Мышцы затосковали по нагрузкам, я начал тяготиться ежедневным бездельем. И вот, наконец, я снова постучал в ворота школы.
— Ты вернулся, воин, — сказал Учитель, не меняя выражения лица, обтянутого жёлтой кожей. — Что ж, значит, твой путь начинается здесь.
